все мы стоим на одной доске. Все мы в одной лодке, в одной яхте. Без всяких переносных смыслов. Никто не знает, когда начнется шторм.
Кто он, Бог? — думал я. Моя жена считает, например, что Бог — это безличное высшее начало, абстрактный Абсолют, пронизывающий все вокруг. Так их учат в школе йоги. Я никогда не мог понять эту идею. Невещественный, абстрактный, условный Бог… Бог, сведенный к философскому понятию… Нечто, something… Оно… Нет, это не то, я чувствовал, что не то. Бог должен быть живым и осязаемым, он должен быть присутствием, собеседником… Только тогда в него можно верить, только тогда можно уповать на него. Бог должен быть выше всяческих измышлений, неподвластным человеческому уму, конечно. Но в то же самое время чем-то очень простым, очевидным, явным и ясным. Трудно описать слепорожденному апельсин. Но даже слепорожденный может его съесть. Так я думал, лежа на палубе и глядя на звезды. Тут важен факт, а не размышление. Не теория, а голый, осязаемый, ощутимый факт. Не понятие, не смысл понятия, но нечто очевидное, бесспорное. И не враждебное лично мне. Вообще никому не враждебное. Может, он не разделяет наших заблуждений, наших идеалов, стремлений и чувств. Может, у него свои взгляды на эти вещи. Скорее всего именно так и есть. Но он нас понимает. Понимает, какие мы есть, насколько мы запутались. Должен, обязан понимать, иначе какой же Он Бог на самом деле? Понимать и сочувствовать, быть добрым.
Однако эти фанатики-камикадзе тоже веруют в Бога. Не просто веруют и не валяются на палубе, как я, рассуждая о вечном. Их вера — это их жизнь, которую они не боятся отдать за свою веру. Как же так? Во что же они верят? Неужели существуют разные боги, добрые и злые? Нет, вряд ли. Иначе это не боги, а просто склочные небожители, как в древнегреческих мифах. Кто же прав? Абу Абдалла объявляет войну всему миру во имя Бога. Это же не шутка! Чего он хочет? Власти над целой планетой? Просто власти? Может, и так. Но слишком просто. Слишком простое, вульгарное объяснение. А что, если… если прав именно он, Террорист Номер Один? Если его Бог — единственный и истинный? Аллах, который акбар? Который благословил бойню в Центре международной торговли? Ведь все мои предположения — всего лишь испуганные вопли о помощи в пустоту. Случайные, по обстоятельствам, вопли. Адресованные условному доброму дедушке на небесах, который — мне так захотелось — должен существовать. И помогать мне, нам. Я не знаю ни одной молитвы, а эти люди молятся пять раз в день. Я за тридцать лет не пожертвовал для Бога ни единой секундой времени, а они не задумываясь отдают за него жизнь. Жизнь им не дорога! Так, может быть, они знают о Боге больше, чем я? Может, на их стороне истина?..
Но если они действительно правы, тогда всю нашу цивилизацию, культуру, достижения, идеалы, чувства, мораль — все абсолютно! — следует перечеркнуть жирным черным крестом.
И в моей голове вдруг сложилась молитва. Я сказал, обращаясь к Неведомому, к Тому, Кто мог бы это услышать и отозваться:
— Господи, кем бы Ты ни был! Ты видишь, в каком мы все сейчас положении. Может быть, мы жили неправильно, сделали много ошибок, натворили много глупостей. Но у нас, наверное, будет шанс все исправить. Мы не законченные тупицы, у нас есть сердце. Кроме Тебя, нам больше не на кого надеяться. Пожалуйста, помоги нам! Вытащи нас из этой ситуации. Сделай так, чтобы Машенька, Таня, Гюнтер, Жан- Эдерн и я остались живы и здоровы. Наверное, для Тебя это не трудно. Пусть мы проживем столько, сколько нам отпущено свыше, и умрем когда угодно, но только не сейчас, не здесь. Пожалуйста, сделай это!
В ответ издалека, из тьмы, отчетливо и громко застрекотал вертолет.
Первой отреагировала Машка:
— Ур-р-рааа! — и запрыгала по палубе.
— Слава Богу, — выдохнул я.
— Посмотрим еще, возьмет он нас или нет, — с сомнением сказала Таня.
— Ну вот, похоже, и все, друзья мои. — Жан-Эдерн поднялся, хрустнув косточками. — Ваше приключение подходит к концу. Через пару дней будете в Москве, дома… Я вам так завидую, — неопределенно, в сторону сказал он. — Необычный получился отпуск, да? Будет о чем вспомнить.
Один лишь Гюнтер мрачно молчал.
Вертолет был где-то поблизости, рядом. Но луна скрылась, и в кромешной темноте его было не различить. Кажется, машина делала круги на приличной высоте, возможно, направлялась куда-то по своим делам. Теоретически они должны были включить прожектор, если собирались кого-то искать на воде, беглецов. Или иметь прибор ночного видения. По тяжелому рокоту двигателей было ясно, что вертолет военный. Пару раз звук приближался к яхте совсем вплотную, вертолет был чуть не над нашими головами, но затем слабел, удаляясь. Воздушные их пируэты были непонятны.
— Надо дать им знак, — догадалась Таня. — Может, покричим вместе?
— Была бы ракетница, — пожалел я.
Мы не знали, что делать. Летчики явно не интересовались нами, если даже и видели яхту. У них были свои планы. Может, имели специальный приказ: никого не брать на борт, не знаю. Когда стрекотание раздалось совсем близко, я вдруг почувствовал: это — последний раз. Сейчас они уйдут, исчезнут, смешаются с тьмой. Мы все это почувствовали. Гюнтер, не говоря ни слова, неожиданно поднял с палубы автомат и дал несколько очередей в воздух. Три или даже четыре. Жан-Эдерн стал белый как стена, лицо просто засветилось белизной в темноте.
— Идиот! — заорал он во всю силу легких и с размаху ударил Гюнтера кулаком в лицо. Здоровяк, на полторы головы выше француза, взвыл и рухнул на палубу, выронив оружие.
— Fick dichins Knie! — Гюнтер корчился, держась рукой за челюсть.
— Salopard, будь ты проклят! — Жан-Эдерн метнулся к мотору, рванул на себя какую-то рукоять. — Что ты наделал, кретин!
Я не понимал, что случилось, стоял, остолбенелый. Мотор заурчал, мы тронулись с места — прямо к берегу.
— Что происходит? — ахнула Таня.
— Жилеты! — взревел Жан-Эдерн. — Там, на корме, спасательные жилеты. Всем надеть, быстро! Выполнять!!
Он говорил как гипнотизер, заставлял подчиняться не думая. Мы бросились, толкая друг друга, к корме, начали в спешке натягивать эти спасательные жилеты. Я вдруг понял, что сейчас будет. Очень быстро все понял! Невидимый нам вертолет, словно только того и ожидая, пошел на круг. Жан-Эдерн гнал яхту к берегу, берег уже смутно виднелся.
Угрожающее стрекотание приближалось, нарастая. Сомнений больше не было: там, в кабине, решили, что мы стреляем по ним. Гюнтер совершил самую большую ошибку в своей жизни.
— Прыгайте! — отчаянно крикнул Жан-Эдерн. — Прыгайте немедленно!
Мы прыгнули в парную, теплую, спокойную воду, в великолепное курортное Средиземное море. Жан-Эдерн тащил на себе Машку, греб как дельфин. Мы старались не отставать. Вертолет приближался. Минута, может быть, прошла, и громыхнул взрыв. Стало совершенно светло на мгновение, за нашими спинами поднялось алое полыхающее зарево. Гигантская, так показалось, волна швырнула нас вперед и погнала на скорости к берегу. Она нас спасла, волна от взрыва. Я оглянулся. Никакой яхты больше не существовало. Несколько горящих досок покачивались на поверхности. Вдарили ракетой, чтобы наверняка. Вертолет удалялся, стрекотание затухало вдали. Доложат на базе, что удар был нанесен с хирургической точностью.
Берег оказался близко, метров сто или меньше. Каменистый, пустой, без признаков жилья. Голые скалы. Кустарник, валуны. Мы выбрались на сушу, целые и невредимые. Останки яхты погасли, снова вышла луна. Серебристое море по-прежнему равнодушно плескалось у наших ног. В лунном рассеянном свете камни и островерхие скалы казались нереальными, инопланетными. Тишина была настолько густой, что звуки нашего тяжелого дыхания с трудом просачивались сквозь нее. Дикий берег, ни огонька, ни лодки. И приближаться к людям небезопасно.
— Господи, что теперь? — Таня дрожала, прижавшись ко мне. Хрупкое, холодное, мокрое тело. Оно билось, толкая меня в грудь отвердевшим плечом. — Куда нам теперь идти?
Жан-Эдерн внимательно озирался по сторонам, держа на руках моего Ежа.
— Кажется, это район Эль-Кантаи… Километров десять — пятнадцать до города. Насколько я знаю,
