Звучало впечатляюще. Я покивал головой.
— Учение о священном джихаде разработано очень подробно, — не без гордости сказал Томас. — Как вы могли заметить, оно довольно справедливо. Единственное, в чем существует заминка, — вопрос об участи стариков. Ибо сказал Абу-Дауд: «Пророк, мир Ему, когда посылал войско, говорил: 'Отправляйтесь во имя Аллаха и не убивайте престарелых людей'». Но Хаджи считает, что убивать стариков кафиров и муртадов милосердно, ибо лучше им расстаться с жизнью сейчас и пасть от руки воинов Аллаха, чем стать живыми свидетелями еумуль-кыяма…
Я развернулся и молча зашагал прочь.
В четверг, около полудня, в самую жестокую жару, вышли к позициям врага. Позиции выглядели идеальными.
Плоская пыльная равнина отлично простреливается. На самом краю — цепочка холмов, перерытых окопами. Видны бетонные укрепления, брустверы. Театральный штрих — несколько пролетов римского акведука. Человек невоенный, далее я сразу понял, что на холмах — основные огневые точки. Пока будем пересекать равнину, нас положат как котят. Хотя бы вертолетов парочку, мелькнула мысль. Но в атаку не пошли, разбили лагерь.
Несколько дней прошло за рытьем окопов. Аллах свидетель, лучше воевать, чем рыть окопы! Я хорошо помню, что это за проклятая земля, — ведь мы копали могилу несчастному Гюнтеру… Спекшаяся, каменно-твердая. К счастью, выдали не лопаты, но кетмени — что-то вроде большой мотыги. Предусмотрительный, я раздобыл старую тишотку, порвал ее и обмотал тканью руки. Помогало слабо. Уже к вечеру ладони были покрыты кровавыми язвами. На работу выгнали всех. Даже Томаса — Туфика. Наверное, на сей счет тоже есть указание Корана. Несчастный теоретик в очках. Физических сил в нем оказалось еще меньше, чем во мне, московской штучке. Каждые несколько минут Томас хватался за спину, охал, стонал, кривился. Подолгу не мог разогнуться. Обливался потом. Трудиться нам довелось бок о бок, и я отыгрался, взял свое. Пусть и не так, как бывшие крестьяне (те махали кетменями привычно и легко), но я все же не останавливался, рубил чертову землю, вкалывал. Решил во что бы то ни стало доказать Томасу, что он дерьмо. Тот, глядя на меня, тоже мотыжил как мог, но терял свою всегдашнюю непоколебимую уверенность с каждой минутой. Похудел, наверное, килограммов на пять и таким потярой облился, что куда там сауна. Удивительно, но невдалеке от нас, метрах в двухстах, работал самолично Абу Абдалла. В камуфляже, с обычным, не позолоченным кетменем. В окружении простых муджахидов и своих «арабских афганцев». Позер, зло подумал я, какой позер! Сейчас потусуется часок и вернется в свой кондиционированный лимузин. Но нет. Копал со всеми до самого вечера, не волынил.
Обедал тоже вместе со всеми: вяленое мясо кусками, финики, лепешка, крепкий зеленый чай. Отдыхал не больше других. Суворов, блин, Кутузов хренов, уважительно ругался я. Укрепляет свой авторитет в массах. Имам Мехди с кетменем… Святой не святой, но поступает мудро. Правда, на второй день уже не вышел. И Томас тоже. Но этот — по другой причине. Пластом лежал в своей палатке, головы поднять не мог. Я ему приносил пожрать. Пусть все видят, что русский работает, а знаток Корана валяется полуживой. Пусть видят.
Вошел к нему в палатку. Закутавшись в верблюжью кошму, Томас лежал, отвернувшись к стене. Услыхал шаги, вскинулся:
— Кто здесь?
— Это я.
— Ах вы… Рад вас видеть.
Повернул ко мне лицо, сел с трудом, со стоном. Замученный, посерел, знобило его. Улыбнулся через силу:
— Еда? Спасибо… Вы должны меня ненавидеть, а вот — приносите поесть… Решили совершенствовать добродетели?
— Лично мне вас не за что ненавидеть.
— Вот как?..
Развернул сверток, который я ему дал, посмотрел, покачал головой, свернул, отложил в сторону. Что-то с ним было не так, с Томасом. Странно он выглядел, странным был тон голоса, интонации:
— Глядя на вас, хочется верить, что в мире остались еще порядочные люди.
Молчу.
— Что с вашими руками? — осторожно дотронулся до кровавых тряпок, которыми я обмотал ладони.
— Пустяки. Отвык от физического труда.
— Сядьте, — вдруг попросил он меня. — Побудьте со мной, пожалуйста, немного.
Я сел послушно. Молчу, и он тоже — ни звука. Старается не смотреть на меня, опускает глаза, косится в сторону.
Вязкая тишина в ожидании чего-то, каких-то слов, может, разговора — о чем? Наконец тихо, устало произносит:
— My God, как я вас понимаю… Если бы вы только знали, как я вас понимаю!
— О чем вы? — Я сбит с толку и недобро удивлен.
— Нет-нет, ничего… Спасибо, что зашли, — торопится, запинаясь, ответить он. — Очень любезно с вашей стороны… Благородный жест… Спасибо, идите, идите… И берегите руки — слышите, берегите руки!
Натягивает на голову кошму, снова отворачивается к стене. Пожимая плечами, выхожу.
За линией окопов развернули минометную батарею. Слава Богу, сказал я себе, у нас есть что-то наподобие артиллерии. Вообще, я заметил, вооружено наше войско паршивенько. Четыре бронетранспортера «вайпер», минометы, «Калашниковы», гранаты. У некоторых есть под ствольные гранатометы. Очень негусто. Еще «стингеры» в грузовике — на случай атаки с воздуха. Но «стингеров» мало, десятка полтора. Нас разделили натрое. Лучшие, под командованием Халиля ибн-Исхака, заняли позиции по левому флангу, под прикрытием остатков акведука. Ушли туда ночью, которая вдруг выдалась безлунной и беззвездной. В принципе у акведука можно было замаскироваться. На правый фланг выдвинулись берберы со своими верблюдами. Не знаю, что за толк от конницы в современной войне, но перемещаются бедуины быстро и стреляют на скаку очень метко. Тоже преимущество. Все остальные остались в центре. Мы, пехота, и наши «вайперы». Пушечное мясо. Нам предстояло атаковать первыми. Принять на себя основной удар.
О чем я думал в эту ночь, последнюю ночь перед боем? Ни о чем. Долго сидели у костра, глядя в огонь, молчали. Наблюдали, как взлетают во тьму быстрые искры. Я и остатки моего взвода, с кем ходили в разведку. Глядел на них… Какое-то очень грустное было чувство. Все мы в одной лодке. И они, загипнотизированные своим ненормальным вожаком, и я, чужак, взявший в руки оружие, чтобы вернуться домой. С рассветом мы пойдем в атаку и, может быть, все погибнем. Нам выроют могилы кетменями… Один из муджахидов, одноглазый печальный Вахид, объяснивший мне когда-то жестами, что у него двенадцать детей, которым нечего есть, не спеша достал из складок одежды глиняную трубку, холщовый кисет. Принялся набивать. Никто не реагировал. Все сидели погруженные в себя, заторможенные, молчаливые. Вахид раскурил трубку — запахло крепчайшей шмалью, которую здесь называют «ганжа». Передал трубку по кругу. С морщинистыми лицами, подсвеченными огнем до оттенка красного дерева, неподвижные, муджахиды напоминали остатки индейского племени. Последних из могикан, выполняющих древний языческий ритуал. Здесь никогда не будет цивилизации, здесь она невозможна, подумал я и затянулся едким пахучим дымом. Сразу и резко ударило в голову, пламя размылось и поплыло перед глазами. Но затем отпустило. Сделалось спокойно и легко на душе. Блаженная пустота, безмыслие. Мир таков, каков он есть. Я — это я, мы — это мы. Завтрашний день сам позаботится о себе. Придется умереть — значит, придется. Буду стрелять, убивать — не важно. Ничто не важно, ничто не имеет значения…
А потом Касим запел. Тот самый Касим, нескладный кузнечик, узкоплечий скуластый юнец с зелеными глазами, который перевязывал мне рану в бою. Странная, на одной высокой ноте, почти без согласных звуков, бесконечно длинная тоскливая песня. Только такая и может, наверное, звучать в пустыне, выразить ее суть. Мне представился одинокий караван, который движется сквозь пески. День, неделю, год…
