– Да уж куда понятнее.
– А теперь перейдем к господам из провинциального руководства в Монтелузе. После первого собрания, которое закончилось ругательствами, вчера ввечеру у них проходило второе. Кавалер и еще кто-то с ним хотели, чтоб руководство подготовило открытое письмо против правительственного декрета, который охраняет воров от тюрьмы, и чтоб разослать его в газеты. Остальные, наоборот, были другого мнения. Вдруг один говорит Мизураке, что его пора на свалку, второй заявляет, что он ему кукольный театр напоминает [11], третий его обозвал старым дураком. Это все вещи, которые я узнал от одного друга, что там находился. В конце концов секретарь, мерзавец, даже не сицилиец, Бирагин по фамилии, сказал ему, чтоб он был так любезен покинуть помещение, потому у него даже и права-то нет участвовать в заседании. Так и есть, но никто раньше себе этого не позволял. Мой друг сел в свою легковушку и поехал себе обратно в Вигату. Наверняка кровь у него бурлила, но они-то это сделали нарочно, чтоб он голову потерял. И теперь вы мне рассказываете, что это был несчастный случай?
Бонфильи можно было бить только его же картой, комиссар это знал по предыдущему опыту.
– Есть на телевидении какой-нибудь персонаж, который вас особенно выводит из себя?
– Тысяча, но Майк Бонджорно хуже всех. Как его вижу, желудок у меня прямо в узел завязывается, прямо хоть телевизор разбивай.
– Вот. А теперь если вы, послушав этого ведущего, садитесь в машину, врезаетесь в стену и погибаете, я что должен сделать, по-вашему?
– Арестовать Майка Бонджорно, – ответил решительно собеседник.
Он вернулся на службу, чувствуя себя немного успокоенным, столкновение с логикой Эрнесто Бонфильо его развлекло и позабавило.
– Новости? – спросил он входя.
– Тут вам письмо одно персональное, которое вот только что почтальон принес, – сказал Катарелла и подчеркнул, повторив по слогам: – Пир-са-наль-нае.
На столе лежала открытка от его отца и несколько служебных циркуляров.
– Катаре, а куда ты письмо девал?
– Да если я сказал, что оно было персональное! – обиделся тот.
– Что значит?
– Значит, что как оно есть персональное, его требуется вручить самой этой персоне.
– Ладно, персона здесь, перед тобой, а письмо-то где?
– А там, куда и должно было прийти. Туда, где персона собственной персоной обитает. Я сказал почтальону, чтоб он отнес его в евойный, в ваш, то ись, собственный дом, синьор дохтур, в Маринеллу.
Перед ресторанчиком «Сан Калоджеро» стоял, чтобы немного освежиться, хозяин-повар.
– Комиссар, что это вы, объезжаете нас стороной?
– Еду обедать домой.
– Ну, как знаете. Только у меня сегодня такие креветки, что их зажарить – и будто не ешь, а во сне их видишь.
Монтальбано зашел, привлеченный скорей сравнением, чем голодом. Потом, закончив обедать, отставил тарелки, скрестил на столе руки, положил на них голову и задремал. Он ел почти всегда в маленьком зале на три стола, поэтому официанту Серафино не составляло труда заворачивать посетителей в салон и не беспокоить комиссара. К четырем, когда ресторан уже закрылся, видя, что Монтальбано не подает признаков жизни, хозяин приготовил ему чашку крепкого кофе и разбудил его потихоньку.
Глава шестая
О письме персонально персональном, о котором ему возвестил Катарелла, он совершенно забыл и вспомнил только, когда наступил на него, входя в дом, – почтальон подсунул его под дверь. По адресу походило на анонимку: «Монтальбано – Комиссариат – Город». И в левом верхнем углу предупреждение: персонально. Что, к несчастью, и привело в движение поврежденные извилины Катареллы.
Анонимным оно, однако, не было, наоборот. Подпись, которую Монтальбано тут же стал искать, взорвалась у него в голове, как шутиха.
Уважаемый комиссар, я подумал, что почти наверное не улучу возможности прийти к Вам завтра утром, как мы условились. Если вдруг – что кажется весьма вероятным – на заседании руководства провинциальной фракции Монтелузы, куда я отправлюсь, как только допишу настоящее письмо, мои идеи не получат поддержки, то я считаю, что моим долгом будет отправиться в Палермо, чтобы воззвать к сердцу и уму тех товарищей, которые занимают решающие посты в нашей партии. Я готов даже лететь самолетом в Рим и просить, чтобы меня принял сам первый секретарь. Таковые мои намерения, если им суждено будет осуществиться, отложили бы на неопределенное время нашу встречу и потому прошу извинить меня, если я в письменном виде изложу то, что намеревался рассказать Вам устно при личном свидании.
Как Вы, наверное, вспомните, на другой день после странного ограбления универсама я по собственной инициативе явился в комиссариат, чтобы рассказать о том, чему случайно оказался свидетелем, а именно: несколько мужчин спокойно работали, хотя и в неурочный час, со включенным светом и под присмотром человека в форме, которую я принял за форму ночного сторожа. Никто, проходя мимо, не смог бы заметить что-либо необычное в этой сцене, а если бы я сам заметил что-либо подозрительное, то лично позаботился бы довести это до сведения правоохранительных органов.
Ночью, последовавшей за дачей показаний, я не мог сомкнуть глаз по причине нервозности, возникшей в результате дискуссий с отдельными товарищами, и таким образом мне случилось вернуться задним числом к сцене ограбления. И я вспомнил, только тогда, один факт, который, может, имеет очень важное значение. На обратном пути из Монтелузы, в состоянии возбуждения, в котором я находился, я ошибся и вместо дороги в Вигату, в последнее время ставшей страшно бестолковой из-за большого количества бессмысленных знаков одностороннего движения, выехал на другую. Поэтому вместо улицы Гранет я поехал по бывшей улице Линкольна, и таким образом оказался на полосе встречного движения. Заметив метров через
