Мы расстались возмущенные друг другом. Я – тем, что определяла как профессиональное предательство; он – моей неблагодарностью, нежеланием внять тому, что он называл «голосом рассудка». Расстались на том, что он волен поступать как хочет, я же остаюсь защитником Даниэля.
А через день после этого ко мне в консультацию позвонила секретарь президиума Городской коллегии адвокатов и попросила срочно приехать на какое-то совещание.
Самсонов принял меня в своем кабинете. Он уже не убеждал меня. Он просто информировал:
– Нас вызывают в Московский комитет партии. Пока не поздно, ты еще можешь отказаться от защиты. Ах, ты предпочитаешь поехать в МК? Хорошо, тогда выйди, пожалуйста, в коридор. Я скоро освобожусь, и мы поедем.
Прошло, наверное, минут пятнадцать, когда Самсонов вышел из кабинета.
– Ты еще здесь?
– Конечно. Мы же должны ехать в МК.
– Я еду один, тебе там делать нечего. Но я хочу тебя предупредить, что защищать Даниэля ты не будешь. Мы не позволим тебе ставить всю адвокатуру под удар.
Помню, я еще сказала Василию, что он не может запретить мне защищать Даниэля, что у него нет такого права. Что отстранить меня от работы или лишить допуска можно только решением всего президиума.
– У меня нет времени на дискуссии. Единственная просьба – прислать сегодня же ко мне обеих жен. Я должен срочно выделить им других адвокатов. Прощай.
Так мы расстались. Расстались навсегда. Встречаясь в судах или на совещаниях, мы еле кивали друг другу головой и проходили мимо, не останавливаясь. Терять друзей очень трудно. Я знаю, что это было тяжело и Василию. Как-то через несколько месяцев после этого нашего «прощай» он говорил общему другу, что разрыв с нами для него «незаживающая рана». Говорил о том, что со временем я сумею оценить, что именно он меня спас от позора или исключения из коллегии. Я это не оценила.
Я не осудила бы Самсонова, если бы он с самого начала отказался от защиты Синявского. Каждый человек вправе сам решать такие вопросы. Я осуждала Самсонова за то, что он дважды предал нашу профессию. Он – председатель Коллегии адвокатов – капитулировал перед незаконными требованиями Московского комитета партии. Я знаю, что этими требованиями были:
1. Полностью скрыть от обвиняемых тот общественный резонанс, который имело их дело.
2. Отказаться в защитительной речи от критики литературоведческой экспертизы.
3. Отказаться от произнесения в публичном судебном заседании прямой просьбы об оправдании подзащитных.
Я считала, что он дважды предал нашу профессию, потому что выполнение этих требований ослабляло законные возможности защиты не просто абстрактного обвиняемого, но его собственного клиента, его собственного подзащитного.
Я ни в какой мере не хочу сказать, что за годы нашей дружбы я считала Василия своим политическим единомышленником. Но я была уверена, что нас связывает общность взглядов на профессиональный долг.
Когда общие друзья говорили, что мы должны простить Василия, что он вынужден был поступить так, мы с этим согласиться не могли. Самсонов нас ничем не обидел. Просто он оказался не тем человеком. И нам уже не о чем было с ним разговаривать, а значит, и незачем было встречаться. Я думаю, что и он не вправе был ждать от меня благодарности. Непреклонность той линии, которую он провел в этом деле, определялась уже не заботой обо мне, а боязнью за свое положение. Ведь лично ему Московский комитет КПСС поручил организовать защиту соответственно с выдвинутыми требованиями.
Как бы перебирая все, только что написанное, моя память воскрешает прекрасные дни нашей дружбы. И время, когда мы вчетвером на террасе в благословенной подмосковной Жуковке, и долгие ночные разговоры. И, главное, ту атмосферу дружеской благожелательности, почти родственной любви, которая всегда окрашивала наши прошлые отношения. Мне было бы легче вовсе не вспоминать эту неприглядную историю, скрыть ее ото всех, благо мало кто об этом знал и еще меньше людей, которые об этом помнят. Я рассказываю это не только потому, что, приступая к книге, приняла решение писать все так, как это было, как я помню. Иначе вообще не стоило браться за это нелегкое для меня дело.
Главное, что заставило меня рассказать все это с такой дотошной подробностью, была давно преследующая меня мысль, что наибольшее зло в те послесталинские годы творили вовсе не злодеи и палачи, а соглашатели. Что, наверное, те врачи-психиатры, которые обрекали и обрекают здоровых людей на «пытку психиатрией», делают это тоже не потому, что причинять людям страдание является их внутренней потребностью. Вовсе нет. Их ставят в такие условия, когда они должны или подчиниться, или быть выброшенными.
А судьи? Разве не хотели бы они быть справедливыми и беспристрастными? Но и перед ними стоит тот же выбор. Мы – адвокаты, судьи, врачи-избрали себе профессию, которая дает нам право участвовать в разрешении чужих человеческих судеб. И если уж людям таких профессий пренебрегать своим профессиональным долгом во вред другому, зависимому от них, – лучше уж действительно идти в дворники.
Вот почему я тогда так сурово осудила поведение Самсонова.
Я рассказываю об этом с непрошедшим чувством боли и утраты. Я всегда считала Самсонова одним из лучших адвокатов моего поколения, не только в силу его таланта, но и по чувству личной ответственности, которое ему было присуще. Я жалею его потому, что и он оказался жертвой системы, которая либо подчиняет себе человека полностью, либо выбрасывает его.
О том, как дальше развивались события, мне осталось рассказать немногое.
Расставшись с Самсоновым, я тут же, как он просил, вызвала к себе в консультацию Марию и Ларису и передала им содержание нашего с ним разговора. Я сказала Ларисе, что от защиты Даниэля не откажусь, но сомневаюсь, что меня допустят к участию в деле.
Я ни разу – ни до, ни после – не видела Ларису и Марию в таком состоянии отчаяния и растерянности, как во время этого разговора. Ведь у них совсем не оставалось времени. В последнюю минуту их мужья остались без адвокатов. Кого искать? И стоит ли искать вообще, если каждый избранный ими адвокат будет поставлен в положение, при котором защищать невозможно?
На следующий день вечером я была в консультации на производственном совещании, когда мне вновь позвонил Самсонов:
– Только что от меня ушли эти дамочки. Не дай тебе бог когда-нибудь выслушать то, что они позволили себе сказать мне.
И он повесил трубку.
А еще через день от Ларисы я узнала, что они вынуждены были согласиться на кандидатуры других адвокатов, рекомендованных им Самсоновым.
Так закончилась длинная история о том, как я не защищала Юлия Даниэля. История, которая в «Белой книге» Александра Гинзбурга заключается в одной строке: «Кандидатура защитника Каминской была отведена Коллегией адвокатов без объяснения причин».
Глава вторая. Мой первый политический процесс
В соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется законом:
а) свобода слова;
б) свобода печати;
в) свобода собраний и митингов;
г) свобода уличных шествий и демонстраций.
Эти права граждан обеспечиваются предоставлением трудящимся и их организациям типографий, запасов бумаги, общественных зданий, улиц, средств связи и других материальных условий, необходимых для их осуществления.
1978 год.
Позади отъезд из Советского Союза. Месяцы ожидания американской визы в Италии. Приезд в Соединенные Штаты. Первые встречи с американцами. Первое время вхождения в совершенно новую, во многом непонятную и неожиданную жизнь.
В тот вечер мы с мужем были гостями американской семьи.
Это не просто дружеское приглашение на обед. Нас, вынужденных покинуть Советский Союз, знакомят с американским инакомыслящим, американским борцом за права человека.
Мы сидим за столом, и каждый из нас высказывал суждение о том, чего он не знал. Наш собеседник ничего не знал о жизни в Советском Союзе. Мы имели только первое и потому очень приблизительное представление об Америке. Он утверждал, и пытался в этом убедить и нас, что в Советском Союзе есть подлинная свобода слова и убеждений, что СССР – страна демократическая. А то, что сажают в тюрьмы, судят и осуждают за политические преступления, – это, конечно, нехорошо.
– Но ведь это не только у вас, – говорил он. – В Америке тоже нарушают права человека, тоже есть свои политические судебные процессы, свои несправедливо осужденные.
Это был долгий и нелепый спор безо всякой надежды на взаимопонимание. И хотя мы говорили как будто об одном и том же, каждый из нас вкладывал в этот термин – «политическое преступление» – привычный для социальной системы своей страны смысл.
Когда я рассказывала о политических процессах, в которых участвовала сама, наш оппонент слушал меня с явным недоверием. Он не мог поверить, что единственным основанием ареста и осуждения может явиться открытое и публичное выражение мысли. Что по какой бы статье Уголовного кодекса ни были осуждены советские борцы за права человека (по статье ли 70 – антисоветская агитация и пропаганда или по ст. 190-1-3 – грубое нарушение общественного порядка и клевета на советский общественный и государственный строй), они отбывают годы тюрьмы, лагеря и ссылки только за то, что воспользовались дарованным им Конституцией правом на свободное выражение своих убеждений или своего отношения к конкретным действиям советского правительства.
С подобным недоверием мне потом приходилось сталкиваться довольно часто.
– Наверное, их обвиняли в чем-то еще. Не может быть, чтобы их судили только за это.
Так реагировали на мои рассказы и начинающие жизнь американские студенты, и люди с большим жизненным опытом.
Вот почему я решила начать эту главу с рассказа, который буду вести не я, а представители советского правосудия. Я хочу, чтобы с этих страниц зазвучали их жесткие голоса. Пусть вместо меня говорят следователи прокуратуры и КГБ, судьи высших судебных инстанций, члены специально созданного комсомольского отряда при Московском комитете ВЛКСМ. Пусть они сами дадут обоснование обвинительному приговору. У меня есть возможность вести рассказ от их имени: передо мной – выписки из реального уголовного дела.
Итак: «Уголовное дело «О грубом нарушении общественного порядка».
