удивлен — ошарашен. Карен никогда ничего не боялась, и подобные страхи были абсолютно не в ее духе. Неужели она думает, что Рики осмелится явиться к ним в дом?
Карен медленно покачала головой.
— Он... очень нехороший человек... и очень опасный. У него глаза... ты не видел, как у наркомана были. — Она заговорила быстрее, с отчаянием в голосе: — Ты не понимаешь... он ненормальный, он на все, что угодно, способен. Я не за себя боюсь — за Томми. Он же маленький совсем. Этот... он может... обидеть его, понимаешь? — На глазах у нее выступили слезы; она сердито мотнула головой, смахивая их, и добавила — как-то очень безнадежно: — Не надо было мне его так злить... Теперь вот... — махнула рукой и пошла к лестнице.
Одним прыжком Дел догнал ее и резко развернул к себе.
— Ты что? Ты что, хочешь сказать, что тебе лучше было... согласиться? Ты...
Она дернулась, высвобождаясь, и вскинула голову.
— Да, я! Я сидела сейчас два часа с вот этим на коленях — ты даже револьвер куда-то задевал. Ты считаешь, что так лучше? — отступила на шаг, шевельнула рукой — сверкнуло, выбрасываясь, лезвие выкидного ножа.
Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Потом Карен щелкнула пружиной, убирая лезвие, сунула нож в карман своих джинсовых шортиков — в них она выглядела совсем как школьница — и, уже не оборачиваясь, пошла наверх.
Томми не спал — наверное, чувствовал, что в последнее время в доме что-то неладно. Он морщился и похныкивал, пока Карен не дала ему немного воды с медом — попил и уставился на нее серьезными темно- карими глазами.
Она взяла его на руки — малыш тут же заулыбался и ухватился обеими руками за ее футболку, на всякий случай, чтобы не запихнули обратно в кроватку. Но она не собиралась класть его обратно — погасила свет и легла, не раздеваясь, на кушетку, обняв его обеими руками, прижав к себе и поглаживая. Почувствовала, как Манци пристраивается на подушке, прижимаясь теплым брюшком к волосам. Вот так... Позже, когда Томми заснет, можно будет переложить его в кроватку... а можно и не перекладывать.
На улице было тихо-тихо, только стрекотали какие-то насекомые, а может, и птицы — она никогда их не видела, только слышала иногда. По ночам здесь всегда было тихо, не то, что дома.
Она не спала — или спала? Странное состояние, когда связно мыслить уже невозможно, но что-то не позволяет провалиться в сон. Какая-то мысль, непонятно откуда взявшаяся, какие-то случайно услышанные слова, которые крутятся в голове — и пока не поймешь, откуда они взялись, заснуть невозможно...
«Потерпи, скоро все это кончится — ты просто потерпи, ладно?» Откуда взялись эти слова и что они значили? Что-то, наверное, значили...
Голова была пустая, если не считать этих слов, которые крутились в ней, как заевшая пластинка. Карен встала, переложила в кроватку Томми, туда же — недовольно загундосившую кошку — и вышла из детской.
В гостиной было почти темно, горел только небольшой ночник из ракушек на низком столике для телефона. Она услышала легкий шорох и остановилась, потом медленно села на ступеньку и замерла, глядя вниз.
Дел сидел неподвижно и лишь слегка повернул голову, услышав ее шаги. Не было видно ни липа, ни выражения глаз — только этот упрямый и гордый поворот головы и руку, свешивающуюся со стула. Рука находилась почти у самого ночника и была видна четче всего — большая, жилистая, с длинными пальцами и резко выступающими венами.
Оба они не шевелились, оба не проронили ни звука — он смотрел на нее, а она — на его руку, расслабленно свисающую вниз.
Время текло незаметно. Сколько прошло — минуты, часы? — Карен не знала. В голове крутились какие-то обрывки мыслей... И опять эти слова: «Потерпи, скоро все это кончится — ты просто потерпи, ладно?» Ей вдруг показалось, что если вспомнить, откуда они и почему, то все сразу встанет на место. И эта рука, все время эта рука, от которой невозможно было отвести глаз — мешала она вспомнить или помогала?
Ее не надо было бояться — никогда. Наоборот, рядом с этой рукой можно было заснуть... хорошо заснуть, подложив ее под щеку. Она никогда не обманывала, не пыталась незаметно подкрасться и сделать больно — большая и теплая, такая большая, что хватало ее одной, чтобы зарыться в нее всем лицом...
Тогда было темно...
Почему вдруг возникла эта мысль? Промелькнула и ушла, не в силах заглушить слова, продолжавшие звучать снова и снова... Тогда было так же темно... Нет, наоборот, яркий свет резал глаза, и протянутая к ней рука в этом свете должна была казаться огромной и страшной — но страха не было, только безмерное удивление: почему незнакомый человек протягивает ей руку?..
Нет, тогда было темно... А яркий свет, ослепительно отражавшийся от белого кафеля — это другое, это в ту ночь, когда они познакомились.
Было темно, потому что от света болели глаза — внезапно вспомнилось очень четко. А потом и все остальное... Тогда она так же балансировала на границе сна и яви — или забытья и боли? — но снаружи звучали эти слова и давали какую-то надежду, и теплая большая рука была рядом, и от ее прикосновений становилось легче...
Она вспомнила — вспомнила! Дел повторял ей это, когда она болела, когда не было сил шевельнуться, все тело горело — и он держал ее за руку всю ночь напролет и утешал, уговаривая еще немножко потерпеть...
И все вдруг действительно встало на место, стало понятно и просто. Карен встала и пошла вниз, не пытаясь даже обдумать и осознать того, что делает. Подошла вплотную, опустилась на пол и молча прижалась лицом к этой руке, бессильно свешивающейся со спинки стула...
Почувствовала, как вторая рука легла ей на затылок. Дел сказал только одно:
— Я не сумел защитить тебя...
Что было в этих словах? Боль или удивление, вызов или безнадежность? Они звучали, как приговор — приговор самому себе.
Больше никто из них не произнес ни звука. Вставая, он потянул ее за собой и, обхватив обеими руками, не то повел, не то понес к дивану — всего пару шагов.
Рухнул на него, притягивая ее к себе, перекатился и навалился сверху, вжимая Карен в угол между спинкой и сидением, так, чтобы прикрыть ее своим телом.
Не секс, не страсть — об этом сейчас и мысли не было. Им обоим нужна была только близость: знакомое тепло, знакомый запах, звуки знакомого дыхания — чтобы все тело могло прикоснуться, почувствовать это тепло — и наконец, согреться...
Дыхание вырывалось с трудом, все его тело содрогалось, будто в беззвучных приступах рыдания. Может быть, если бы удалось, действительно, заплакать, стало бы легче? Он терся лицом о плечо Карен, шею, волосы, пытаясь справиться с этой странной... неправильной дрожью; обхватил ногами ее ноги, словно в попытке вобрать ее целиком в себя.
Ему показалось, что у нее на лице слезы, и он попытался стереть их щекой, почувствовал, как на бок ему легла маленькая рука с заледеневшими пальцами, и закивал: «Да, да, именно так!» Да... и теперь можно согреться... и, может быть, перестать дрожать...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
По случаю воскресного дня Мануэла пришла только в девять — Бог не простил бы ей неявки на воскресную мессу. Дом был подозрительно тих и заперт. Воспользовавшись своим ключом от задней двери, она вошла в гостиную с твердым намерением первым делом включить телевизор — и замерла в дверях.
Сначала ей показалось, что перед ней случай двойного самоубийства — недаром хозяева уже несколько дней были явно не в себе! И в сериале недавно про такое показывали! Но в следующую секунду Мануэла услышала чуть слышное дыхание, заставившее ее немедленно отвергнуть первоначальную версию. Зато четыре босые пятки, торчащие с дивана, настроили ее мысли совсем на другой лад.
«Эль кесре» был еще мужчина хоть куда, это чувствовалось во всем — и в том, как порой смотрела на
