— Я за апартаменты рассчитался, вещи все сюда перевез и охранников отпустил, — объяснил Тед. — Лимузин тоже вернул. А Робер в «Ибис» переехал, на соседнюю улицу.
— Ну да... я, чтобы если что надо, — неловко подтвердит Робер, — и с собакой... — кажется, он боялся, что раз лимузина больше нет, она отошлет его обратно в Цюрих.
— А что... — Рене хотела спросить, сама не зная о чем — и вдруг вспомнила: — А кто был этот человек?
Тед ответил, не обращая внимания на предостерегающие, почти панические взгляды Робера:
— Священник, который обвенчал его с Марией.
Ей не было ни больно, ни даже противно — казалось, эмоции похоронены под толстым вязким покровом и на поверхность пробиваются лишь жалкие остатки. Даже спрашивала она, скорее, из вежливости — в сущности, ей было почти безразлично, что он ответит.
— А что теперь будет?
— Мэтр уверен, что уже завтра эта история просочится в газеты, и просил тебя... не высовываться. Он потому и хочет, чтобы ты побыла в клинике — туда можно не пускать репортеров.
— Нет-нет... — это оказалось единственным, что заставило ее вздрогнуть.
— Я так и подумал. Мэтр хочет составить заявление для прессы — лучше сказать более-менее правду, чем порождать слухи. Ты можешь сейчас с ним поговорить?
— Да, — Рене пожала плечами — почему нет? — Как он себя вел?
Тед сразу понял, про кого она спросила.
— Достойно. Я бы хотел сказать что-то другое, но это выглядело именно так. Не выкручивался, признал свою вину — адвокаты попытались что-то возражать, он их тут же заткнул. Мне даже показалось, что он испытывал нечто вроде облегчения.
— Да.
Это слово упало, как камень в воду, и наступила тишина. Ей внезапно не захотелось больше слушать ни о Викторе, ни о том, как он себя вел — снова стало тошно и противно.
Пять лет — даже больше! — выкинуто из жизни, и теперь оказывается, что все это с самого начала было обманом, что ее просто использовали. Просто использовали...
— Ну, пойдем звонить? — спросил Тед.
Рене встала и вышла из кухни. Проходя мимо Робера, кивнула и повторила:
— Суп был очень вкусный...
Мэтр Баллу, услышав ее голос, обрадовался.
— Мадемуазель Перро? Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, уже лучше.
— Господин Мелье... посвятил вас в суть происшедшего? — этот вопрос был задан осторожно, даже нерешительно.
— Да. Виктор арестован?
— Нет. Разбираться с ним предстоит властям Швейцарии — преступление было совершено именно там.
Преступление... Он нашел подходящее слово, с самого начала ее брак был преступлением. С самого начала — даже если бы Виктор не оказался женат! Только что именно было преступлением — то, что Виктор сделал с ней, или то, что сделала она сама, позволив ему это?
— Мадемуазель Перро, вы меня слышите?
— Да...
— Представитель швейцарской полиции хочет задать вам несколько вопросов. Я договорился, что если ваше здоровье позволит, мы сделаем это завтра, в моей конторе.
— Хорошо.
— В двенадцать вас устроит? Я к тому времени успею набросать черновик заявления для прессы.
— Там... будут репортеры? Я бы не хотела сейчас...
— Я понимаю. Дайте мне на минутку господина Мелье.
Говорили они довольно долго. Рене не стала слушать, ушла и легла на диван.
Повесив трубку, Тед оглянулся — из-под пледа, натянутого почти до ушей, был виден только кусочек светлого затылка. Вздохнул и повернул в сторону кухни.
— Вроде приходит понемножку в себя, — увидев его, сказал Робер, выдавая, скорее, желаемое за действительность. — Ладно, пойду я. Поздно уже...
— Давай, — кивнул Тед.
Вернувшись в гостиную, он увидел, что Рене все так же лежит, укрывшись пледом. Глубоко вздохнул, как ныряльщик перед прыжком в воду, присел на диван и положил руку ей на плечо.
— Эй, как ты там?
Из-под пледа высунулась худенькая рука, чуть сжала его руку — и соскользнула вниз.
— Рене, повернись ко мне, пожалуйста.
Несколько секунд она оставалась в неподвижности, потом завозилась, медленно переворачиваясь.
Потухшие глаза, сдвинутые брови, горькая складка у рта... Веселая девчонка с пушистеньким ежиком, таявшая от его поцелуев и смеявшаяся его шуткам, куда-то исчезла, оставив вместо себя сразу постаревшую усталую женщину. Впрочем, ежик остался — но даже он, казалось, поник и потускнел.
— Ты сердишься на меня?
— За что? — вопрос этот тоже был задан как-то тускло и безнадежно.
— Ну, за то, что это так внезапно на тебя обрушилось.
— Нет. Я бы все равно узнала, не все ли равно — когда и как?
Пытаясь пробиться сквозь окружающую ее стену тоскливого безразлилия, Тед попытался объяснить:
— Мы должны были застать его врасплох и не могли допустить, чтобы он что-нибудь узнал. Он вполне мог добыть липовое, оформленное задним числом свидетельство о разводе.
Она пожала плечами, закрыла глаза и поморщилась, почувствовав его руку, легко, словно перышко, коснувшуюся ее щеки.
— Я тебе неприятен?
«Что случилось, милая? Неужели мы стали чужими? Неужели ты не можешь простить, что я сделал это?..»
— Нет, — она села и прижалась лбом к его плечу. — Я сама себе неприятна... будто в дерьме извалялась.
Это вырвавшееся у нее грубое слово поразило Теда. И еще больше — прозвучавшие в ее словах боль и отвращение.
— Но ты же не знала!
— Ну и что? — Рене вскинула голову. Безразличия больше не осталось, голос ее опасно звенел, как будто она вот-вот разрыдается или закричит от ярости. — Он использовал меня — использовал хуже, чем какую-нибудь шлюху, потому что я еще и деньги за это платила. И я сама все это позволила! Сейчас можно повторять самой себе, что иначе было нельзя, и мама так хотела, потому что фирма и все такое — но я же могла этого не делать! И я могла после первой же пощечины вышвырнуть его из дома, черт возьми! А я позволила, понимаешь, сама позволила! И неважно, был он юридически моим мужем или нет — это только последняя капля! — она почти кричала — и вдруг сникла. — И мне сейчас мерзко, я себя ощущаю чем-то вроде... использованного презерватива.
— Вот придумала тоже! — Тед потянул ее обратно к себе. Пусть обопрется об него... согреется, выплачется, если надо, и ни в коем случае не поймет, как его душа разрывается сейчас от боли — ее боли, которую он уже давно ощущает, как свою, и от ощущения собственной беспомощности.
— Не надо меня утешать, Теди. Спасибо... но не надо.
— Да при чем тут утешать! — сказал он, хотя именно это и собирался делать. — О чем ты вообще говоришь — тебе тогда было девятнадцать лет... всего девятнадцать!
И внезапно он вспомнил, остро и отчетливо, их первую встречу. Хрупкую худенькую девушку с
