до головы, пробежались по волосам, зарылись в них и слегка взъерошили.
— Тебе постричься пора, — неожиданно сказала Карен.
Он усмехнулся — настолько это было по-женски.
— С тобой пострижешься.
— Ты очень сердишься?
Ему было трудно ответить на такой вопрос. Рассказать, как иногда он готов был придушить ее или что он пережил за эти дни? Зачем? Она устроилась у него на груди, обняв его обеими руками под пиджаком — и именно это было сейчас важнее всего.
— Нет... я вообще почти не сердился. Только очень боялся за тебя. И себя все время ругал.
Она вскинула голову и непонимающе уставилась на него.
— А себя-то за что?
— Я должен был заметить, что тебе плохо.
Повернувшись набок, Карен легла, положив голову ему на колени и уткнувшись носом в его живот. Все, что она говорила, отдавалось теперь теплой и щекотной волной, а слова были почти неразборчивы:
— Ты не мог заметить. Мне было хорошо с тобой — мне никогда в жизни не было так хорошо, как с тобой — все время, с самого первого дня. Только на озере, когда подъехала полицейская машина — я же не знала, что это Кэсси, и подумала, что за мной. Вот тогда я и поняла, что нельзя мне с тобой оставаться, чтобы тебе неприятностей из-за меня не вышло. И с тех пор я про это часто думала — когда тебя рядом не было или когда ты спал. Только все время казалось — ну еще немножко, еще немножко пожить и порадоваться.
Дел приподнял ее лицо — глаза уже налились слезами, но губы упрямо пытались улыбнуться.
— Я иногда думала — хоть бы мне под автобус, что ли, попасть, чтобы до конца хорошо было.
— И ты говоришь, что тебе со мной было хорошо? Это ты называешь — хорошо?
Карен кивнула, погладила его по лицу — и все-таки улыбнулась.
— Конечно! Я каждое утро просыпалась, и ты был рядом — такой смешной, сонный, лохматый... И улыбался, и можно было до тебя дотронуться. И я знала, что еще не сегодня конец... — она вздохнула, — тебе про ребенка Томми сказал, да?
— Да.
— Кроме него, никто не знал. Я сама узнала только за день до экзамена.
— И мне не сказала... а ему сказала.
— Извини... Мне стыдно было признаться, что я тебя так подвела. И я не хотела, чтобы ты на меня сердился... в последний день.
— И ты думала, что я не буду тебя искать? Увижу, что тебя нет — спокойно сяду и буду ужинать? Пирожки еще мне оставила.
— И еще котлеты... в морозилке, — сообщила Карен унылым голосом.
Ему захотелось наорать на нее, встряхнуть, обнять — Дел уже не знал, смеяться или плакать.
— Ты что, меня совсем сволочью считаешь? — почти рявкнул он, все-таки слегка встряхнул — и прижал к себе. — Ты что думала — я смогу жить, зная, что ты неизвестно где, одна, без денег — да еще беременная? Да я тут чуть не свихнулся, когда Томми мне так спокойненько заявил, что он два дня тусовки проверял — нет ли тебя, случайно, там!
— Ну и зря, — сердито буркнула Карен, — глупо.
— Что глупо?
— Проверять было глупо. Ты что, не понимаешь, что я... после тебя... не смогла бы, — зажмурившись, она замотала головой, — ни за что.
И он ответил — тихо, почти шепотом:
— Я так и подумал.
Она замерла, широко открыв глаза, вглядываясь в него, словно спрашивая, правда ли это. Дел кивнул.
— Томми сказал, что все проверить надо. А я и так знал, что тебя там быть не может. Знал — и все.
Карен выдохнула со звуком, похожим на рыдание, и внезапно потянулась к нему, целуя всюду, куда могла достать — в подбородок, в уголок рта, в шею — без слов объясняя, как соскучилась, как одиноко и холодно ей было без него.
Он донес ее до постели и рухнул туда вместе с ней, не в силах отпустить ни на мгновение. Кажется, что-то трещало, но терпения расстегивать пуговицы не было. Не было ничего, кроме тонкой шеи, в которую он жадно впился ртом — ничего, кроме шелковистой кожи под футболкой, кроме горячего тела, прильнувшего к нему. Ни ласк, ни слов, и это было естественно, как дыхание, как биение сердца. Все закончилось быстро — очень быстро, слишком быстро.
Дел очнулся, забывшись лишь на долю секунды — сердце все еще лихородочно билось. Медленно поднял голову — в глазах Карен стояли слезы, но, встретив его взгляд, она улыбнулась.
Он попытался губами смахнуть слезинку со щеки.
— Карен, детка... ты чего? Я тебе больно сделал?
— Я люблю тебя, — она сказала это так грустно, что у него защемило сердце.
Дел на секунду замер, но постарался улыбнуться.
— Это так плохо, что плакать хочется? Я такой ужасно противный?
Она засмеялась — или всхлипнула?
— Нет... мне просто все время хотелось тебе это сказать, а теперь можно.
— Можно. Много-много раз можно, и я буду ходить, задрав нос — потому что меня любит такая девушка — самая лучшая, самая красивая, самая... Ну улыбнись ты, наконец, и не надо плакать. А то я сейчас тоже заплачу.
Карен улыбнулась — настолько нелепым показалось ей подобное заявление.
Больше она не плакала.— лежала, плотно прижавшись к нему и слегка улыбалась, закрыв глаза.
— Спишь? — спросил Дел, очень тихо, чтобы, если она действительно спит, не разбудить ее.
Но Карен открыла глаза и откликнулась, совсем не сонным голосом:
— Нет... я спать не хочу.
— Я хотел тебе сказать, что ты никого не подводила. — Она вскинула на него глаза, не сразу поняв, что он вообще имеет в виду. — Ты сказала, что подвела меня — с ребенком. А на самом деле я рад, что так получилось.
— Но я говорила, что ты можешь не беспокоиться — и ты мне поверил.
— Чем больше я об этом думаю — тем больше понимаю, что такой подарок для меня это все равно что жизнь начать заново. Я и не ждал, не думал... — он не договорил, уткнувшись лицом ей в волосы. Помолчал и неожиданно спросил: — А ты у врача была?
— Да, два дня назад. Все нормально. Срок совсем маленький — полтора месяца всего. Снаружи еще вообще ничего не видно.
— Мы поженимся в четверг, хорошо?
Она тяжело вздохнула, не зная, что ответить, но Дел воспринял этот вздох как несогласие и резко отодвинулся.
— Тебе что, так неприятно об этом думать? Мы же уже договорились — или ты по новой собираешься нести свою ахинею про то, что ты мне не пара? — и осекся, почувствовав, что Карен испуганно замерла. Нерешительно обнял — она отвернулась и обиженно засопела. — Не обижайся, я за эти дни извелся. — Поднял ее лицо, поцеловал в переносицу, где было больше всего веснушек. — Ну не обижайся, ладно?
— А я вовсе и не собиралась с тобой спорить — и никакой «своей ахинеи» тоже не собиралась нести, — неожиданно буркнула она.
— Почему это? — подобное послушание показалось ему подозрительным.
— Ты голодный и злой — чего с тобой спорить? Все равно слушать не будешь.
— С чего это ты взяла, что я голодный и злой?
— А у тебя в животе бурчит — и мне в ладонь отдает.
