Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров

всего 16 человек. Но спасибо, нашелся знающий человек. Он объяснил, что цифра неверна. Голиков на самом деле убил 86 мирных жителей.

В уютной компании гости сходу обретали быстромыслие. За столом оказался один из новых фольклористов. Назовем его Гость № 2. Вот он-то и сказал: 86 убитых — тоже чепуха. Ему, этому Гостю № 2, известно: Голиков расстрелял из того же самого пулемета не восемьдесят шесть человек, а сто тридцать четыре[86] .

Где, когда, при каких обстоятельствах — снова молчок. Тайны местной истории. Равно как и фамилии погибших. Ни одной. Заказчик сказок на голиковскую тему, гостеприимный и «водкосольный» Владимир Алексеевич подробностей ни от кого не требовал.

Самое омерзительное в рассказе Солоухина о том, как Голиков будто бы за раз расстреливал по 134 человека, не то, что перед нами ложь, а то, что автор, не стесняясь, показал, как простодушное бездоказательное вранье на историческую тему рождалось за пьяным столом.

Любопытно, что Солоухин тут же объявил: это и есть абсолютно достоверные, свидетелями подтвержденные факты.

…Солоухин не подводит итогов застольных «расследований». Сделать это придется мне.

Если взять якобы 16 убитых из пистолета (с этого началась солоухинская «работа») и прибавить 134 будто бы расстрелянных из пулемета, получится сто пятьдесят человек, лично убитых Голиковым.

Но мы с вами, читатель, пока еще в здравом уме. И хакасской водки — араки — на солоухинских посиделках не пили. Давайте прикинем: 150 убитых. Что это такое?

Это три плацкартных вагона поезда, набитых пассажирами (каждый вагон — 54 места). Или полтора вагона электрички (здесь каждый вагон на 110 мест).

Понятно, что цифры, которые произносились за столом, не имели для присутствующих реального содержания. И если бы кто-то произнес: «Пятьсот!», Солоухин бы с радостью записал «500», как Дуняшин без труда заявил, что Голиков своей саблей отрубил головы 2000 пленных.

Я опрашивал юристов. «Аукцион убийств», устроенный Солоухиным на страницах книги, не имеет никакой доказательной силы. Но эта пьяная, развесистая хакасская клюква дорого обошлась России.

Она имела колоссальное эмоциональное воздействие на доверчивую публику. Редко у кого хватило воли эту книгу дочитать. Но отыскалось много охотников повторять приведенные Солоухиным «соленые цифры». Чего они как «исторические данные» стоят, мы видели.

Как я участвовал в групповой казни

Зимой 1946 года мне было тринадцать с половиной лет. Я ходил в шинели, перешитой из отцовской, офицерской. Носил сапоги — брезентовые, летние. И старую ушанку.

В тот день, по-моему, 8 января, я встал очень рано, поехал на окраину Ленинграда. Но трамвай до самого места не дошел. Здесь уже нужно было идти пешком. И довольно долго. Я двигался в толпе с другими ленинградцами. Поток людей можно было сравнить только с праздничной демонстрацией: нас было много десятков тысяч.

Наконец, мы пришли куда нужно. Громадным серым кубом на пустом пространстве торчал кинотеатр. На крыше громадными буквами: «Гигант». Вокруг него уже темнела масса людей — это были те, кто пришел раньше, чтобы занять места поближе. Посреди необъятной темной толпы ровными шпалерами выстроились солдаты с автоматами в руках. Шпалеры очерчивали обширный пустой квадрат. В его центре высилось небывалое.

Здесь были установлены ворота из толстых бревен. Причем, ворота странные. Они никуда не вели. И ворот этих было трое или даже четверо. Стояли они в один ряд.

Я подошел к воротам поближе и тогда лишь разглядел: на верхних перекладинах лениво покачивались от ветра аккуратные веревочные петли. Больше никого и ничего под этими воротами не было…

…В Ленинграде в 1946 году возникла ситуация, похожая на ту, которую мы с вами, читатель, сейчас разбираем.

В самом конце войны удалось взять в плен солдат и офицеров той фашистской воинской части, которая зверствовала на территории Ленинградской области. Убивали людей. Жгли дома. Думали, им, завтрашним победителям, все сойдет. А их отыскали в Пруссии. Привезли в Ленинград. Началось следствие. Потом суд. О каждом этапе этого небывалого события ежедневно сообщала «Ленинградская правда». Она публиковала статьи и стенографические отчеты. Их читал и слушал по радио весь Ленинград и вся еще полусожженная, разграбленная оккупантами область.

Помню, зимой 1945 года та же «Ленинградская правда» опубликовала стихи поэта Владимира Лифшица:

Хочу, чтобы в Берлин вошла война.
Хочу, чтобы дрожал он ежечасно.
Хочу, чтобы любая сторона
При артобстреле в нем была опасна.

Чтоб он познал и смерть, и хлад, и глад,
И чтобы знал, детей моих убийца,
Что это я, что это Ленинград,
Пришел к нему за муки расплатиться.

И вот уже был разгромлен Берлин. Мало того, удалось поймать тех, кто стоял кольцом вокруг нашего города, перекрывая пути-дороги, чтобы мы поскорее умерли от голода, и кто совершил много других злодеяний.

Когда процесс еще только готовился, ленинградцы ждали: будут кое-какие формальности. Иначе нельзя. А потом весь этот захваченный в плен гитлеровский полк расстреляют. Кто-то предложил даже: расстреливать на Дворцовой площади. Мол, собирались, голубчики, по ней маршировать, чтобы потом смести город с лица земли. Собирались все распахать — и Зимний дворец с Эрмитажем, и Адмиралтейство, и Невский проспект — прямой, как шпага Петра Великого. Валяйте, маршируйте по Невскому. В последний раз.

Но вот что произвело очень сильное впечатление: еще до начала суда доставленные гитлеровцы подверглись проверке. Выяснили: в злодеяниях участвовали не все. Кто не участвовал, считался просто пленным. Смертная казнь ему не угрожала. Из целой воинской части на скамью подсудимых попали 11 человек.

На процесс пускали по специальным пропускам. Рвался на заседания весь Ленинград. Особенно блокадники. Мне отец достал однажды билет. Я ведь тоже блокадник. Я сидел в зале. Видел этих солдат — настоящих гитлеровцев — в пяти метрах от себя. Аккуратных. Выбритых. Вымытых. В новенькой мышиного цвета форме. Только не было погон и разных там медалей и крестов: за Восточный поход, за сидение под Ленинградом и т. д.

Но что потрясло лично меня. Перед женщиной-судьей лежал длинный список мирных жителей, которые погибли в нескольких деревнях. Судья дотошно выясняла, кто из солдат или офицеров был причастен к гибели того или иного колхозника.

Она опрашивала свидетелей. Это были все больше женщины. У кого убили мужа. У кого родителей или ребенка. Некоторые плакали. Одна молодая свидетельница, когда ей велели подойти и показать, кого из обвиняемых она знает, — встала, подошла, вытянула руку и вдруг закричала ужасным голосом: «Вот этот! Вот этот!»

Судья спросила: «Что 'вот этот'? Что он сделал?» Свидетельница стиснула зубы. Побледнела и упала