получился плохой. Духовный мир Владимира Алексеевича оказался однообразен и беден.
Однако остался темперамент. Этакое внутреннее горение. И Солоухин задумал компенсировать слабость документальной основы книги эмоциональным взрывом, полунапевным поэтическим протестом в защиту пострадавших хакасов, которые пострадали от мальчишки-командира. По стилистическому, языковому решению «Соленое озеро» приближалось к «стихам в прозе».
Забегая вперед, замечу: эта часть замысла с лихвой удалась. Бурные монологи автора по поводу мнимых преступлений Аркадия Голикова произвели впечатление на некоторых читателей.
Но прозаическое произведение не может держаться на патетике и «белом стихе» без рифмы. «Роман», тем более документальный, нуждался в четкой композиции, прочной сюжетной основе, в прописанных, очерченных характерах. Ничего этого у Солоухина не было. Спасти положение могло только грандиозное историческое полотно «Массовое утопление мирных хакасов в Соленом озере в 1922 году».
Ставлю себя на место Владимира Алексеевича и понимаю: его положение оказалось ужасающим. Ведь он уже был не вольный художник, не лирический поэт, который что видит, то поет. Подписав договор на книгу против Гайдара, он обязан был его выполнить. Нужно было выкручиваться.
Тогда Владимир Алексеевич и придумал изготовить литературное попурри. Основу его должен был составить хакасский фольклор на бандитские темы, а также некоторые сцены, позаимствованные из книги Э. Гейнце «Судные дни Великого Новгорода».
Аркаша Голиков в этом попурри должен был уподобиться Ивану Грозному (а может быть, и превзойти его!), что обещало читателю незабываемые впечатления.
«Великий государь» Иван Васильевич Грозный, как мы помним, в порыве реального сумасшествия, реального психического заболевания приказал умертвить, утопить (зимой!) всех жителей Великого Новгорода. И повеление было исполнено. Это одна из самых страшных трагедий в отечественной истории.
Владимир Алексеевич Солоухин задумал поведать в «Соленом озере» про нечто подобное. Глава о массовом утоплении хакасов должна была стать в рукописи главным событием, главным эпизодом. Успеху замысла должно было способствовать и то обстоятельство, что Гейнце в советские времена стал мало известен, и литературное воровство не должно было раскрыться.
Будучи знаком с литературным творчеством Солоухина, я не сомневаюсь, что глава удалась. Владимир Алексеевич был человеком крупного природного дарования. Развить отпущенный Небом талант в полную силу Солоухину помешали бедность общей культуры и отсутствие значительных творческих и жизненных целей. По рукам и ногам его вязало крохоборство, ближние, быстрые по реализации цели. Ослабляла и расслабляла рюмка.
Но в эту главу Владимир Алексеевич вложил всю силу своего поэтического дарования, угасающего, но еще мощного темперамента и уже нездоровой фантазии.
Солоухин, я надеюсь, красочно воспроизвел то, что два с лишним года складывалось и зрело в его «творческой лаборатории», щедро восполняя воображением подробности, которые не удалось найти в архивных документах.
Но руку Владимира Алексеевича остановил страх.
Страх как подоночно-изобретательная сила
У нас есть возможность проследить, как страх, то есть врожденная трусость, с которой Солоухин не умел справляться, руководил его поступками, нередко формируя судьбу.
Страх заставил будущего поэта многократно изменить долгу перед Родиной, чтобы только не попасть из-за Кремлевской стены в холодные и опасные окопы.
Чтобы удержаться за Кремлевской стеной, он дал согласие доносить на своих товарищей по казарме. Став человеком гражданским, он доносил на товарищей-студентов, а затем и на литераторов, членов Союза писателей. Солоухин продолжал заниматься этим до самой перестройки.
Сколько судеб в своем стремлении угодить начальству он искалечил, неизвестно. А в сталинские времена ему было раздолье. Ведь Солоухин — провокатор и лжец. Там, где не было компромата, он его придумывал.
Документальных подтверждений от него никто не требовал. Беззастенчивая ложь устраивала его «работодателей». При этом чем грубее была ложь, тем она считалась качественней. А сводки, сообщения полагалось подавать каждую неделю.
Навыки профессионального доносчика-лжеца с полувековым стажем Солоухин привнес и в «Соленое озеро».
Тайная принадлежность к гигантскому и всевластному аппарату госбезопасности давала ему ощущение собственного могущества и личной защищенности. Отсюда шла «разрешенная смелость» некоторых книжно-газетных текстов, которая призвана была играть в первую очередь провокационную роль, привлекая к Солоухину фрондирующую публику.
От ощущения безнаказанности возникла и «смелость» его поступков, включая и откровенно хулиганские. По закону за многие выходки Солоухину полагались знаменитые пятнадцать суток с метлой под мышкой. Солоухина эта воспитательная мера не коснулась ни разу.
Грянула перестройка. С коммунистической партией, которая его столько лет сытно кормила, отправляя отдыхать за рубеж, и с «солдатами Дзержинского», которые ежемесячно подбрасывали ему на дагестанский коньяк и ресторанные дебоши, Владимир Алексеевич с шумно-демонстративным скандалом простился.
В одном Владимир Алексеевич, эта «глыбища», остался верен себе: в потребности бить коллег по ремеслу. Ему это занятие по-прежнему нравилось. Однако теперь любой ошельмованный литератор имел возможность ответить со страниц другой газеты. Недавняя стрельба «для избранных», когда заряжен только твой пистолет, уже не предусматривалась.
Что же придумал Солоухин на этот раз?
Я уже рассказывал: публикуя осенью 1991 года статью «Не наливают новое вино в старые мехи», Солоухин произвел разведку боем. Он искал подходящие мишени, известных людей на роль безответных кукол. На первое время он выбрал три объекта:
• писателя Лидию Гинзбург;
• писателя Юрия Трифонова;
• писателя Аркадия Гайдара, который стоял в этом списке на последнем месте.
Объектом своей дальнейшей воспитательно-идеологической работы в новых условиях Солоухин снова избрал не каких-нибудь там пьющих литейщиков или ворующих сотрудниц молочно-товарных ферм, а товарищей по ремеслу. Тоже очень известных. Только на этот раз мертвых.
Владимир Алексеевич совершенно точно знал, что они из-под могильных камней уже не подымутся, а потому ответных действий с их стороны ожидать не стоит. Тем более что Лидия Гинзбург — женщина. Ей склоку вообще затевать неприлично.
Но, радуясь своей находчивости, лауреат Госпремии Солоухин позабыл о живых.
За Лидию Гинзбург заступился ее сын, писатель Василий Аксенов. Из далекой Америки, без промедления, он дотянулся до Владимира Алексеевича. После чего имя «Лидия Гинзбург» солоухинские губы больше не шептали.
За Юрия Трифонова, которого любили все — и литераторы, и читатели, заступилось много народу. Иные писатели перестали с Солоухиным не только пить водку, но и здороваться. Имя «Юрий Трифонов» под шариковой ручкой полуклассика тоже больше не возникало.
А родня Аркадия Петровича Гайдара промолчала. Член Союза писателей Тимур Гайдар, встречая Солоухина в Доме литераторов, ни разу не дал ему по физиономии за оскорбление отца. Между тем имя «Аркадий Петрович Гайдар» выбито на мемориальной доске в память о погибших. Доска установлена в фойе того же Дома литераторов. Возле нее всегда горит огонь.
Не откликнулся Тимур Гайдар и на мое приглашение подать в суд на клеветника. Даже не позвонил сказать: «Спасибо тебе, Борис, но понимаешь…»
Объяснений такой сверхсдержанности существует несколько, но мы сейчас не станем на них останавливаться.
Когда через некоторое время Солоухину заказали человеконенавистническую книжку о Гайдаре,
