– Ты нарушишь клятву? – Робер смотрел на Альдо, словно впервые его видел. Сюзерен во многом был прав и во многом… Не то чтобы не прав, но сам Робер так думать не мог. Принц тронул друга за плечо и улыбнулся:
– Робер, что стоит клятва, данная вслепую? С нами никто не был честен, и мы никому ничего не должны. Вспомни Адгемара…
– Я его никогда не забывал. Лис подло жил и мерзко кончил. И по заслугам.
– Да, он обхитрил сам себя, и его схватили за хвост. Мы будем играть иначе…
– И как? – Робер пробовал скрыть растерянность, но у него получалось не очень убедительно.
– После приема меня считают дурачком, а моих сторонников – толпой выродившегося сброда. Наш отъезд в Алат для всех – признание собственного бессилия. Меня это устраивает.
– А гоганы и «истинники»?
– Ара разрушена, без нее, Мэллит говорит, Енниоль слеп и глух, а эсператисты видят во мне такого же дурня, что и другие. Зеленоглазый и все твари его, я ведь и в самом деле был легкомысленным болваном, теперь пригодилось.
Робер тронул рукой запястье, на котором больше не было ни испугавшей Енниоля отметины, ни браслета Мэллит. Альдо играет с огнем, ему кажется, что он обвел вокруг пальца опытных игроков, но так ли это?
– Почему ты не сказал мне сразу?
– Сначала ты болел, причем как-то непонятно… На тебя надели гоганскую побрякушку, кто знает, вдруг рыжие через нее за тобой следили… А потом… Прости, но я хотел, чтобы ты на глазах у шпионов сцепился с Кавендишем и прочими берхаймами… Чтобы было ясно, мы только ссориться горазды.
Принц наполнил стопки и протянул одну Роберу:
– Маршал прощает своего короля?
Не прощает, потому что не был обижен, только удивлен… Альдо тоже многого не знает. Про Мэллит, про разговор с Клементом, про встречу с Енниолем, про Лауренсию… Похоже, все имеют секреты ото всех, так что сюзерен прав, а осадок на душе, что ж, он возникает сам по себе, его не смоешь.
– Все в порядке, Альдо. Но ты меня просто потряс.
– Правда? – Политик исчез, на Робера вновь смотрел жизнерадостный щенок. – Тогда пиши тем своим друзьям, которые не протухли. Мы пригласим их в Алат на осеннюю охоту!
2
Дом продан, вещи сложены, вьючные мулы наняты. Сорок шесть лет! Она не была в Алате сорок шесть лет, и вот возвращается… Куда? К кому? Вроде бы домой, но братец Альберт ей никто, а племянников и их детей она и вовсе не видела. У нее нет родных, кроме Альдо и Робера, но они скоро уйдут – молодым сильным мужчинам рядом со старухой не место.
Адриан, обвенчав молоденькую паломницу с принцем Раканом, погубил ее жизнь, и все равно Матильда была благодарна покойному Эсперадору, он хотел ей помочь, а она… Она была дурой, позарившейся на смазливенькое ничтожество и не заметившей настоящего человека. Конечно, Адриан, уже тогда подававший огромные надежды, вряд ли бы решился бежать с дочерью герцога Алати, но можно было жить и во грехе, беды-то! Согрешила ж она ради Анэсти, ослушавшись отца, согрешила бы и ради Адриана, пожертвовав таинством брака… Лечь в постель с церковным благословением или без него, какая к Леворукому разница?! Лишь бы мужчина был желанным. А теперь Адриан упокоился под серой каменной плитой, на которой горят семь негасимых свечей.
Через год живое пламя заменит бронза, а посредине плиты встанет мраморный лев, знак ордена Славы, из которого вышел покойный Эсперадор, но этого Матильда Ракан уже не увидит. Она здесь в последний раз. Днем они с Альдо были на могилах Анэсти и Эрнани, но с Адрианом она простится одна.
Матильда не желала видеть ни паломников, ни клириков, потому и пришла на ночь глядя. Кладбищенский сторож, за три золотых открывший боковую калитку, набивался в провожатые, но вдова велела оставить ее в покое. Покойников бояться нечего, а грабители на кладбище Семи Свечей не промышляют. Женщина не торопилась – вечер выдался замечательный, пахло кипарисовой смолой, ветер шевелил темные ветви, сквозь которые розовело небо.
На кладбище Семи Свечей хоронят лишь цвет духовенства, места там хватает, и могилы не лепятся одна к другой. Захоронения начинались у стены храма и тянулись в глубь старой кипарисовой рощи. Адриан лежал последним, и принцесса добрела до цели, когда вечер плавно перерос в лунную ночь. Твою кавалерию, у надгробия Эсперадора кто-то был, кто-то в широких бесформенных одеждах. Монах, раздери его кошки! Вроде со дня избрания нового Эсперадора ночные бдения на могиле усопшего прекращаются? Первой мыслью принцессы было повернуться и уйти. Нет, она не испугалась, просто не хотелось говорить с чужим человеком, который наверняка окажется ханжой или фанатиком.
– Фокэа, – окликнувший ее голос был негромким и приятным, но почему она «фокэа»? Матильда где-то слышала это слово, но что оно значит, не помнила. Как бы то ни было, уйти теперь было неприлично. Женщина миновала два высоких дерева, словно охранявших могилу Адриана, и обомлела. Перед ней стоял олларианец в полном облачении!
Сама Матильда никогда с талигойскими еретиками не сталкивалась, но знала, что черные сутаны с белыми воротниками носят именно они. Истинные эсператисты считают черный цвет цветом вызова, не подобающим слугам Создателя, смиренно ожидающим возвращения Его, а тут на тебе! Еретик в святая святых Агариса!
Олларианец сделал шаг навстречу, оказавшись на расстоянии вытянутой руки. Он был весьма недурен собой.
– Их должно быть восемь, фокэа – еретик внимательно посмотрел на Матильду, – семь и одна. Она горела отдельно, но теперь не горит.
– Как вы меня назвали, сударь? – Твою кавалерию, не хватало, чтоб ее увидели болтающей с олларианцем!
– Есть свечи и свечи, – собеседник не удосужился ответить. – Сначала была одна, затем стало девять.
