участием. Великий Орел, как же он переменился! Если бы я не знала, что это он, я могла бы тысячу раз пройти мимо и не узнать. Конечно, помни я его не глазами и умом, а сердцем, я бы наверняка почувствовала благодарность и жалость, а так мне просто было мучительно стыдно, что этот полуживой человек видит мою слабость.
Рене между тем действительно плеснул в кубок какой-то пахнущей горечью жидкости и потребовал, чтобы я выпила, ласково погладив меня по плечу. Мое тело вспомнило этот жест, он и раньше меня так успокаивал. И вот тут-то я вскинулась, как норовистая лошадь, которую вытянули кнутом.
Для него я была и оставалась безвольной дурочкой, которая позволяла делать с собой все, что угодно. Он был в этом совершенно не виноват и не мог знать, что я переменилась, но как же все это было ужасно…
Фредерик Койла покачивался в седле и бессмысленно улыбался. При всем своем желании согнать с лица эту отвратительную гримасу он не мог этого сделать. Как не мог остановить коня, выпить вина, что-то сказать, выхватить оружие, убить Михая Годоя или же покончить с собой. Единственное, что оставил графу тарскийский колдун, – это мысли. Ведь пока мысль не превратилась в действие, не высказана вслух или не легла на бумагу, нет ничего более бессильного и бесполезного. И Койла думал и вспоминал, так как отогнать одолевающие его воспоминания было не в его власти. Он вновь и вновь переживал ужасы олецькой ночи, глаза и уши услужливо впитали в себя все – мольбы и стоны, безумные глаза, перекошенные рты. Теперь это будет постоянно преследовать его в том аду, в который навеки превращена его жизнь.
Он никогда не забудет, как Годой пригласил его и арцийцев к себе, как на него навалилась свинцовая тяжесть, от которой он на миг потерял сознание, а потом пришел в себя от резкой боли. Лучше бы он не выжил, как не выжило двое из гостей Михая, оказавшихся счастливыми обладателями слабых сердец. Остальные же превратились в марионеток, повинующихся любому мысленному приказу регента. По этому приказу Раймон че Вэтрон перерезал вены собственному сыну и выпил его кровь, а Рауль че Зиттке поочередно убил двоих братьев и отца. Сам же Фредерик…
Тогда, в палатке ему и Таисию было велено только смотреть и улыбаться, а потом пройтись по телам убитых. Графу казалось, что это-то и есть самое страшное, но затем была Олецька, девушки на алтаре в переполненной церкви и он с Таисием, при всех… Клирик, впрочем, не сумел – подвела природа. Михай мог подчинить себе чужую волю, но не вернуть унесенное временем и строгими постами, так что Койле пришлось заменить старика с доставшейся тому девушкой. Зато Таисий помог ему, пронзив обеих странным орудием в виде оленьих рогов. Это нужно было сделать таким образом, чтобы кровь из пробитого сердца обязательно смешалась на алтаре с кровью, текущей по ногам жертв. Человек, хотя вряд ли его можно назвать таким словом, стоявший рядом с регентом, давал им четкие указания, что и как делать, и они делали. Затем, перемазанные кровью и раздетые, они отступили, а два тарскийца с лицами блаженных идиотов принесли огромную белую свечу и водрузили ее на оскверненный алтарь. Годой сделал шаг вперед и коснулся толстым пальцем фитиля, вспыхнувшего бледным пламенем. И тотчас смертельным, звериным воем зашлась красивая рыжеволосая женщина, стоявшая у самого портала. Затем к ней присоединились и другие. Белый дым, похожий на туман над болотом, окутывал собравшихся, выпивая их жизни, их души, их разум.
Те, кто был отделен от проклятой свечи залитым кровью алтарем, нисколько не пострадали. Годой и его помощник произносили какие-то слова на непонятном, но красивом языке, нараспев, словно читали молитву или стихи. Они продолжали говорить, пока умирали люди, а затем остановились. Сразу. Видимо, заклинание имело силу, только пока жертвы были живы. После этого Фредерик ощутил приказ – пойти, привести себя в порядок, поесть и выйти во двор. И он сделал это! Смыл кровь в келье убитого монаха, деловито привел себя в порядок, не забыв подобрать воротник и ленты в тон апельсиновому колету, съел больше, чем ел обычно, и, улыбаясь, спустился по лестнице. У пояса графа висела шпага, за спиной кинжал, но все его попытки вытащить их, чтобы убить чудовищного союзника или хотя бы свести счеты с собственной жизнью, ни к чему не привели. Он все с той же блаженной улыбкой сел на коня и до сих пор едет рядом с тарскийцем, а сзади на своем муле трусит Таисий, которому Творец и аскетическое прошлое помогают не больше, чем Фредерику Койле его владение оружием. На лице монаха застыло то же блудливо-довольное выражение, как и на его собственном…
А Олецька исчезла с лица земли. Пока регент делал свое дело в дюзе, годоевцы деловито и умело уничтожали город и его жителей. Наблюдательный ум графа помимо его воли перебирал никому не нужные подробности: то, что в город вошли только тарскийцы, причем не какие-нибудь, а личная гвардия Михая, что Михай Годой связался с каким-то чудовищным культом и что он умеет превращать людей в беспомощных марионеток… Последнее арциец испытал на собственной шкуре. Мысли Фредерика бились, как голубь в окно. Неужели ум против магии – ничто? Нет, он должен придумать способ освободить себя, чтобы отомстить, чтобы предупредить других…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
МОЛЧАЩЕЕ НЕБО
– Но вот и опять слёз наших ветер не вытер.
Мы побеждены, мой одинокий трубач!
Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер.
Что тешит тебя в этом дыму неудач?
– Я здесь никакой неудачи не вижу.
Будь хоть трубачом, хоть Бонапартом зовись.
Я ни от чего, ни от кого не завишу.
Встань, делай как я, ни от кого не завись!
И, что б ни плел, куда бы ни вел воевода,
Жди, сколько воды, сколько беды утечет,
Знай, все победят только лишь честь и свобода,
Да, только они, все остальное не в счет!..
Глава 13
Дорога была в два ряда обсажена каштанами, защищавшими в жару путников от неистового солнца, в котором так нуждались виноградники. Теперь вековым исполинам придется послужить другим целям. Именно
