– Могу тебя успокоить, тишины этой надолго не хватит. Начнется с чего-то простенького, а потом понесется. Да чего я тебе это говорю, можно подумать, сам не знаешь. Меня, наверное, теперь долго не будет, так что ты о них не забывай…
– Куда я денусь? А тебя с твоими выходками убить мало, неужели не мог дождаться меня, сам полез! Я же не слепой, вижу, во что тебе это обходится.
– Меня убить действительно мало, – голубые глаза сверкнули как-то особенно ярко, – или, наоборот, много. Ладно, раз уж ты тут и с гитарой, спел бы, что ли…
– Народ же сползется.
– Ну и бес с ними, ты бард, вот и пой. А я плачу?, все как положено…
– Как прикажете, монсигнор. – Менестрель пожал плечами и, расчехлив старенькую гитару, провел руками по струнам. – Что спеть-то?
– Что хочешь, только чтоб выть не хотелось.
– Тяжелый случай, – усмехнулся бард. – Может, про море…
– Да пой, о чем поется, – седой положил руку на плечо приятелю. – Даже если и взвою, ну и что? Лишнее доказательство, что живой.
Певец еще раз кивнул, задумчиво перебирая струны. Ни он, ни седой не обращали внимания на подтянувшихся поближе посетителей трактира, предвкушавших дополнительное развлечение. Менестрель прижал струны, заставив их замолкнуть, мгновенье помолчал, а потом решительно взял первый аккорд.
Анастазия погасила свечи и легла лицом к стене, стараясь не слышать доносившегося через окно шума. Что за нелепый обычай – выставлять с уходом зимы рамы! Девушка натянула на голову одеяло, в глубине души понимая, что дело не в открытых окнах и не в том, что она в обители привыкла к ночной тишине. Причиной ее бессонницы был отнюдь не пир в честь десятилетия старшего сына герцога, а в самом герцоге, занимавшем все мысли циалианки. Она не могла с собой ничего поделать, ни молитвы, ни самоуговоры не действовали. Конечно, можно было пустить в ход магию, сестер учили отвращающим заклинаниям, но для этого нужно вернуться в обитель и покаяться в своем грехе, а вот этого-то она делать и не хотела. Анастазия лежала с открытыми глазами и вновь и вновь вспоминала каждую свою встречу с герцогом, начиная с самой первой.
Шарль был с нею всегда вежлив, хоть и имел обыкновение подсмеиваться над некоторыми циалианскими обрядами. Впрочем, Тагэре подсмеивался над всеми, включая самого себя. Герцогиню это явно раздражало, но бурные ссоры и примирения супругов, видимо, придавали их отношениям особую остроту.
Анастазия находила какое-то странное удовольствие, узнавая из самых разных источников подробности личной жизни властителей Тагэре. Чему-чему, а доверительной беседе с людьми ее обучили как следует. Она знала, как дать толчок, как свернуть разговор в нужное ей русло, а потом сделать вид, что сказанное ей совершенно неинтересно и слушает она только из вежливости и чувства долга. Однако сейчас она была во власти горькой злости, которая навалилась на нее после разговора с бывшей кормилицей наследника, а нынче нянькой младших детей герцога. Мария была женщиной добродушной и болтливой, но при этом отличалась наблюдательностью. Сегодня она с радостью сообщила наперснице госпожи, что скоро в детской появится новая кроватка. По всему выходило, что ребенок появится в месяце Зеркала, и это ранило Анастазию особенно больно. Получалось, что еще нерожденное дитя зачали чуть ли не в день ее приезда!
Девушка и сама бы не взялась объяснить, почему это обстоятельство было для нее столь мучительно. В конце концов, бланкиссима ей говорила, что Эстела и Шарль любящие супруги. Герцогиня со своими каштановыми кудрями и темно-синими глазами все еще хороша. Конечно, девичьей ее фигуру теперь не назовешь, но это, видимо, мужчин только распаляет. Анастазия мысленно поставила себя рядом с Эстелой, впервые в жизни сравнивая себя с другой женщиной. На ярком свету она выглядит лучше, но в освещенном факелами пиршественном зале ей в ее белых одеждах и особенно в проклятом покрывале с разряженной в бархат герцогиней не тягаться… Уж не поэтому ли она ушла, а вовсе не оттого, что святая Циала не одобряла шумных хмельных сборищ? Эх, нужно было еще днем запарить корень мяуна[59], ведь могла бы догадаться…
Шум внизу постепенно затихал, видимо, гости расходились, а Анастазия все еще лежала, устремив глаза в невидимый потолок, и думала о том, о чем ей думать совершенно не полагалось. Именно поэтому она не обратила никакого внимания на шорох у окна и, только когда шум раздался у самой кровати, сделала неудачную попытку закричать; однако рот зажала сильная рука, а голос, который она узнала бы из тысячи, прошептал:
– Дорогая сестра, мне нужно с вами поговорить, я не сделаю вам ничего плохого, но не поднимайте шума.
Она издала какое-то сдавленное мяуканье, которое можно было расценить как согласие. Тагэре так и расценил.
– Извините за позднее вторжение, – в его голосе чувствовалась привычная ирония, – но вы, вероятно, заперли дверь изнутри, а я не хотел, чтобы кто-то заметил, как я ночью ломлюсь к наперснице своей жены. Так что пришлось воспользоваться окном.
– Вы в своем замке, монсигнор, к тому же я уверена, что под крышей Тагэре мне ничего не грозит, – холодно произнесла Анастазия, но вся ее кровь бросилась в лицо. Если бы в комнате было светло, герцог бы это непременно заметил, но благословенная темнота скрыла ее замешательство. Интересно, о чем собрался тайно говорить властитель Тагэре с циалианской сестрой? Наверняка в дело замешана политика. И девушка мысленно немедленно предала и бланкиссиму, и свой обет. Она в меру своих сил поможет герцогу и, уж конечно, никому его не выдаст. Может быть, с этой тайны, с этого ночного разговора начнется их если не дружба, то хотя бы общение наедине.
– Так-таки и ничего? – Голос Шарля звучал весело, но в нем чувствовалось некоторое напряжение. – Не скажу, что мне так уж лестно слышать такое о своей скромной персоне. Но в таком случае, почему вы меня избегаете? Почему ушли сегодня с пира? Уверяю вас, он не мог превратиться в разнузданную оргию, так как на нем были не только мои воины, но и моя жена со своими дамами. Все было не менее пристойно, чем у
