жизни.
Сознание Бориса померкло, а когда он очнулся, то был уже не бравым сержантом милиции у метро Свиблово, а доном Мигелем из Барселоны, в смутные времена инквизиции.
И всё было хорошо у дона Мигеля в эти смутные времена, скобяной товар не залеживался, только он стал подозревать свою жену, Марию, в подлой измене.
Да и как тут не подозревать?! Чуть он из дома, она тоже куда-то спешит. Да и в постели у Марии появились новые повадки. Стала царапаться, повизгивать, покусывать плечо.
Откуда сие? Любовник! Конечно, любовник!
Но как дон Мигель не выслеживал супругу, прямых улик не было.
С отчаяния, он стал грезить о пытках, которым подвергнет развратников. Но как он ни распалял воображение, всё казалось малым.
И тогда, чтобы успокоиться, стал конструировать орудия пыток. А потом, засучив рукава, принялся за материализацию идей. А руки у Мигеля были золотые.
И он смастерил игольчатые ловушки и терновые пояса смирения. Жутки испанские сапоги и смертоносную дыбу. Стул ведьмы и позорную маску блудницы. Сшил покаянные рубахи, в которые он облачит, признавшую свою вину парочку.
За полгода он создал целый арсенал пыточных средств. Оставалось только с поличным поймать наглецов.
И он их поймал. О, лучше бы Мигель этого не делал! Застукал их прямо на брачном ложе. В любовнике Марии он узнал самого Великого Инквизитора, дона Педро.
В смущении он ретировался, но дон Педро догнал его, по-братски обнял и попросил простить молодую жену. У юных бабенок же ветер в голове.
Разговорились. Дон Мигель поведал Великому инквизитору о своем тайном увлечении и показал пыточные средства.
Восхищению дона Педро не было границ. Именно такие орудия ему были нужны, дабы приструнить распоясавшихся еретиков.
Великий Инквизитор достал из-за пазухи мешочек с золотыми дукатами. На корню закупил все устройства. А дона Мигеля слезно попросил стать главным пыточным конструктором великой Испании, переживавшей смутные времена инквизиции.
Дон Мигель радостно согласился.
С Марией дон Мигель жил долго и счастливо. Умерли они в один день. Растерзанные еретиками.
Из средневековой Испании сержант милиции Борис Свинаренко вынырнул на кушетке психотерапевта и белого мага Петра Крякина.
— Ну, что, сокол мой? — ласково спросил его Петр Петрович.
— Бред какой-то…
— Этот бред и есть ваша правда. Идите и делайте выводы.
Борис отвалил Крякину кругленькую сумму и, понурившись, побрел домой.
Сделать выводы. Грамотей, мать его…
Но их сделал.
Он ушел из милиции, и паранойя поиска террористов оставила его начисто.
Он перестал ревновать свою жену Машеньку и внутренне стал склоняться к идеалам шведской семьи.
И последнее, Борис устроился скоростным курьером в партию антиглобалистов. Стал разводить глубей. И сизари теперь у него на зависть знатокам. Голландской и испанской породы. Часть своего крылатого братства Борис продает, надо же жену порадовать шмотками из бутика, а часть, и значительную, дарит всякому, кто придерживается антиглобалистских и, вообще, добрых взглядов.
Времена инквизиции Борис теперь ненавидит люто. Он лично написал ультимативное письмо Римскому Папе, с требованием более решительно осудить религиозных изуверов.
По слухам, пресс-служба главного католика планеты готовит дружеский ответ бывшему сержанту милиции.
Вот какие чудесные метаморфозы случаются с рядовыми ментами, если они не побоятся заглянуть в смутные времена инквизиции и пережить предыдущую жизнь.
Капсула 28. «777» И ТРЕТИЙ ГЛАЗ
Вадим Селезнев, музыкальный редактор телевидения, как-то решил тряхнуть стариной, вспомнить бурную молодость. Он выпил целую бутылку портвейна «777».
А выпив, почувствовал, как у него открылся третий глаз. И такой сногсшибательный глаз, что не только все в душе соседа читает, но и через стенку видит.
Сразу этого Вадик, конечно, не ощутил в полной мере. Только ночью заснуть не мог. Обыкновенные свои, привычные два глаза, закрывает, а третий, ну, ни в какую. Стену буравит, картины пьяной оргии у соседей показывает.
Совсем Вадик извелся. На ватных ногах приплелся на родное телевидение. Вдруг слышит, а точнее, видит слова дикие, ни с чем не сообразные.
— А Вадюха перебрал… Глядь, как гребет по паркету.
— Я еще этому охламону отдаться хотела…
— А он мне сто баксов должен. По-моему, не отдаст…
Вадика окатил хладный пот. Он во все глаза таращился по сторонам. Водитель Петухов ковырял спичкой в зубах. Администратор Полечка красила тонкие губки. Директор Синебрюхов чесал шею.
Третий глаз! Он, собака!
Именно тогда Селезнев понял, что проклюнувшаяся зенка читает потаенные слова, буравит душу.
— А вот хамить не надо! — рявкнул Вадик на Полину.
Та обронила помаду на пол:
— Вы что, Вадим Петрович? Не выспались?
— Спать я с тобой и не собирался! — Вадик подпрыгивающей походкой двинул к своему кабинету.
До вечера он во всех тонкостях узнал, как его «любят» сослуживцы, как его готовится «повысить» начальство.
— Вот, значит, вы ко мне как?! — в горячечном экстазе шептал Вадик.
Домой он опять прикупил портвейн «777», с надеждой закрыть язвящее душу око. Вылакал, а оно отверзлось пуще прежнего. Видит не только то, что творится в соседней квартире, а в дальнем, торцом стоящем, доме. Вон в той угловой квартире теща на шелбаны играет в с зятем в шашки. Картина до приторности умилительная.
Смотался Ваня в магазин еще за тремя семерками. Еще и еще! Пьяный вдребодан, с разверстым до пугающих размеров третьим глазом, опрокинулся в постель, обливаясь горючими слезами.
Вадик вдруг стал весьма прозорливым в своей профессии. В телевизионные его обязанности входило определять какая музыка ворованная, какая нет и ставить барьер творческим лихоимцам. И вот приходят к нему композиторы, а он слышит:
— Занятно, заметил ли он, как я у Моцарта солидный кусман стырил?
— Я у Шумана?
— А я у Баха!
— У Шнитке… Нет, что я балбес говорю, у Шостаковича!
