Из Литина Кармалюка и Хрона, закованных в кандалы, перевезли в Каменец-Подольск и передали, как беглых рекрутов, в распоряжение военного начальства. Комиссия военного суда, учрежденная при Каменец-Подольском ордонанс-гаузе, рассмотрев дело, вменила им в вину только одно: побег из полка. Суд состоялся 13 августа 1814 года. Приговор гласил: «Наказать по конфирмации высшего начальства шпицрутенами сквозь строй пятьсот человек один раз».
Был жаркий день. Пятьсот солдат, выстроенных в две шеренги, стояли во «фрунт», обливаясь потом. В руках у них были ружья и палки — шпицрутены. Отцы командиры обходили строй, ровняя его зуботычинами. Наконец была дана команда начать. Оглушительно затрещал барабан, заскулила флейта, и Устим, не ожидая, пока его потянут унтеры, сам пошел к строю солдат — палок. Глянул на первых солдат. На их задубелых лицах было смешанное выражение стыда и душевной муки. И хотя они, сделав шаг вперед, размахнулись как положено, со всего плеча, палки коснулись спины довольно легко. И все же, когда Устим дошел до середины строя, кожа на спине была рассечена, в тело впились занозы, и каждый новый удар причинял невероятную боль. От одурелого грохота барабана путались мысли. Устим сбивался со счета, но потом опять, стиснув зубы, продолжал считать удары.
Пот заливал глаза, и ряды вдруг двоились, а строй казался бесконечным. Смахнуть пот никак нельзя — руки привязаны к ружьям, за которые ведут его унтеры, не позволяя ни ускорить шаг, ни назад попятиться.
Палки молотят по спине, как цепы по снопу. Устиму кажется: еще удар, еще два — и внутри у него что-то разорвется, как перебитое перевясло, и он рассыплется, точно размолоченный сноп на току. Со счета он давно уже сбился и только прикидывает через каждые два-три шага расстояние до замыкающих солдат. Ноги его как-то странно вязнут, словно он идет не по каменно утрамбованному солдатскими котами плацу, а по вязкому болоту.
Еще шаг, еще…
Но вот, наконец, уплыли за спину последние лица солдат. Унтеры останавливаются и, как мужики, перевернувшие цепами обмолоченный сноп, вытирают пот со лба. Барабан и флейта смолкают. Устиму хочется оглянуться на строй, но земля так качается, что он напрягает все силы, чтобы устоять на ногах.
Данило несколько раз падал. Его отливали водой и тащили дальше. Когда его, наконец, выволокли из строя, он был мокрый, грязный, окровавленный. Казалось, он вот-вот отдаст богу душу. Но как только они пришли в казарму, он, сплюнув кровью, сказал со своей обычной беспечностью:
— Жив Данилка! А ты, Устим, чего не падал, как я наказывал? Гордость не позволила? А мне наплевать! Принял сто палок и — отдых. Меня этому еще в прошлый раз научили старые солдаты. А если бы я попер так, как ты, — без воды да отдыху, то жарили б меня черти в аду. А ну, покажи спину? Эва-а! — свистнул Данило. — До костей размолотили, черти! А у меня посмотри. Много порывов кожи?
— Почти нет…
— То-то, брат! — поучительно поднял палец Данило. — Ловкость — великое дело. Иного всю жизнь сквозь строй гоняют — и ничего. А другому полтысячи всыпят — и готов…
— Ну хватит! — сердито сказал Устим: ему неприятно было слушать, как Данило изо всех сил старается оправдать свое малодушие.
Выпив загодя припасенную кружку водки, Устим лег на живот, ему накрыли спину мокрой рубахой, и он не заметил, как уснул. Он тяжко стонал, ворочался. Ему и во сне виделось: его ведут сквозь бесконечный строй. Но бьют его не солдаты, а черти. И не окровавленными палками, а раскаленными железными прутьями.
В конце августа 1814 года из Каменец-Подольска вышла колонна солдат. Тут были и рекруты, и беглые, прогнанные сквозь строй, и вернувшиеся из арестантских рот. Среди этих ста одиннадцати человек шагали Кармалюк и Хрон. Направлялось это воинство «по предписанию херсонского военного губернатора генерал-лейтенанта и кавалера Дюка де Ришелье для препровождения в Крым к определению на службу в полки, там расположенные». Вели солдат на эту службу под усиленным конвоем.
Вышли из Каменец-Подольска поздно и в первый день преодолели только восемь верст. На ночлег расположились в селе Панивцах. У Кармалюка мгновенно созрел план побега. К самому селу подступали дремучие леса, огромными зелеными волнами перекатывавшиеся по предгорьям Карпат. Туда нырнул и — затерялся, точно иголка в сене. Искать особо усердно никто не будет: начальству ордонанс-гауза уже нет до них дела. А офицер не решится задерживать команду и посылать конвой на поиски, боясь, как бы и остальные не разбежались. Пошарят в ближайших лесах да и пойдут дальше.
— Я сегодня ухожу, — сказал Устим.
— А как же я? — растерянно спросил Данило.
— Сам решай.
— А может, все-таки до места дойдем, а? Спина еще не зажила. Как поймают да всыпят тысячи две, то не знаю, как ты, а я отдам богу душу.
— Нужно думать не о том, что будет, когда поймают, а о том, как уйти, чтобы днем с огнем не нашли. А ловят как раз тех, кто убегает затылком вперед. В Крыму у нас нет ни одного знакомого, а здесь полно своих людей. А из Крыма нам все равно нужно возвращаться сюда. Дорога не близкая, и сто раз можно угодить стражникам в лапы. А главное-то: уверен, что не доведут нас до Крыма, затребуют назад, закроют в тот же ордонанс-гауз.
— Почему? — испугался Данило.
— А потому, что из Литина придет бумага о поджоге пана Пигловского, Ивана Сала да и о других делах. И тогда петли или пули не миновать.
— Да что ты?! — совсем перепугался Данило. — Не может быть!
— Эх, Данило! Не нравится мне этот разговор. Я тебе еще в прошлый раз говорил: иду бить панов, а не шляться по лесам да побираться/ Я знал, какая кара меня ждет, если попадусь врагам в лапы. И тебя предупреждал: война будет не на жизнь, а на смерть! Что ты тогда сказал? «Двум смертям не бывать, а одной не миновать». Так? Какого же черта ты теперь юлишь?
— Та я ничого, — начал оправдываться Данило. — Я только так сказал…
Когда исправнику доложили, что в лесах опять появился Кармалюк со своими гайдамаками, он не поверил. Он думал, что кто-то из местных крестьян, его сообщников, решил пошалить, а грех свалить на Кармалюка. У него вот бумага лежит: Кармалюк и Хрон наказаны шпицрутенами и отправлены в Крым. Еще и недели не прошло, как он получил эту бумагу. Их, значит, и до Крыма не догнали. Наказали-то легко, только за побег из полка. Но в том вина Литинского суда: увлеклись розысками и допросами сообщников Кармалюка — а их вскрылось много! — и не отправили вовремя дело в комиссию военного суда. А у тех голова болит только за свое: наказали за побег и погнали в другой полк. А Кармалюка надо не в Крым, а в Сибирь загнать, на вечную каторгу. Да что там Сибирь, — в петлю его, гайдамаку! Ну, да это еще поправимо: перешлют дело в военную комиссию, и его опять поставят перед судом.
Исправник поторопил суд, и дело Кармалюка было отправлено в Каменец-Подольск. А через два дня в Литин примчался насмерть перепуганный шляхтич Сакульский. Он клялся богом, что его ограбил и избил Кармалюк со своими, как он говорил, гультяями. Исправник смотрел на исполосованною спину храброго шляхтича и не мог понять, что происходит. По всем приметам у Сакульского был Кармалюк, ибо никто, кроме него, не отважится так действовать.
И снова посыпались к исправнику жалобы: там корчму разгромили и расправились с ночевавшими в ней панами, там в лесу шляхтичей перехватили, там среди бела дня пришли в дом к посессору. От губернатора прибыла бумага: Кармалюк бежал по пути в Крым. И приказ: поймать, заклепать в кандалы и препроводить в Каменец-Подольск. Черти б вас всех поймали! Он ловит его, отправляет, а они там ни наказать как следует не умеют, ни удержать.
— А это еще что такое? — увидев канцеляриста Какурина с бумагой, сердито крикнул исправник, вымещая на нем зло. — Опять от губернатора? Опять приказ: поймать, заклепать и представить?
— Никак нет, ваше благородие. От пана Пигловского…
