— А ты шо, вид самого Кармалюка чув?
— Нет. Но один человек клялся, что был в то время с ним за слугу, а я за что купил, за то и продаю, — хитро щурясь, говорил солдат. — Переоделся Кармалюк однажды, значить, в полную форму полковника. Едет в фаетоне, добрыми конями запряженном. Надулся, важный. Не подходи…
— А это он умеет, — восхищенно подтвердил один из арестантов. — Он, слышал я, и цвенькать по- ихнему может.
— Может! И режет так, точно и родился шляхтичем, — подтвердил солдат. — Так вот подкатил он к панскому двору…
— А як того пана? Не Фигнер?
— Того, что совсем недавно разгромил? Да, может, и к нему, точно сказать не могу, не спросил того человека. Ну, подъехал, видит, экономия большая, дом богатый, можно, значит, поживиться. Послал слугу своего к пану доложить, что полковник, мол, переночевать просится. А то, конечно, не слуга был, а его верный товарищ, наряженный слугой. Пан вышел к самым воротам, просит, кланяется. Заехали. Гость приветливый, всякие небылицы рассказывает. Пан смеется. Сели ужинать, выпили хорошо. Хозяин разошелся и начал все про свои дела выкладывать: сколько у него земли, сколько скота, сколько хлопов. Как люди его боятся, какие он балы закатывает на радость всему панству. Все подчистую рассказал. А потом начал на своего соседа жаловаться: взял, мол, в долг десять тысяч, а возвращать не хочет, «Ах, он лайдак![18] — говорит Кармалюк. — Такого славного человека обманывать! Да если пан позволит, то я сам поеду, возьму у него деньги и привезу». Пан подскочил от радости. Так благодарит, так благодарит. Даже целоваться полез. Он уже считал, что деньги те пропали.
— Такой черта за грош поцелует…
— Все паны такие. Ну, так вот. Переночевали. Утром полковник взял письмо к тому соседу и поехал. Опять послал слугу своего доложить. Тот пан тоже просит его в дом. Когда поужинали, гость закурил трубку и говорит: «Слушайте, что же вы это своего соседа обижаете? Деньги взяли, а возвращать не хотите. Или вы пошутили? Лучше верните, потому я таких шуток не люблю. Я Кармалюк!..»
— Так и бухнув?
— Так и бухнул! Пан как сидел за столом, так у него язык с перепуга и отнялся. Но когда он все-таки немного пришел в себя, Кармалюк велел принести деньги. Тот принес. А он приказал еще и письмо написать соседу, чтобы тот, значит, извинил его за длительную задержку долга. У пана рука дрожит так, что кляксы из-под пера, как мухи, летят. А ничего, пишет! Он готов был из шкуры вылезть, только бы побыстрее проводить Кармалюка. Ну, а тот забрал деньги и поехал не в лес, где его ждали хлопцы, а к первому пану, как и обещал тому. Это уж у него всегда так: что сказано, то и сделано. Пан как увидел его, полковника значит, то так обрадовался, что не знал, куда и посадить. А Кармалюк говорит: «Погоди, не спеши радоваться. Я ведь тоже хочу что-то иметь на этом деле. Привез я письмо и все деньги. Так давай поделим так: письмо тебе, а деньги мне. Ты, видно, добрый, да глупый: еще кому-нибудь, одолжишь, а назад не получишь. У меня же они не пропадут: панам я одалживать не буду, а бедным так, без возврата, раздам, ведь я Кармалюк. Слышал о таком?». Встал Кармалюк, чинно распрощался и уехал. А пан, говорят, умер с перепуга. Такая вот история…
— Туды йому, дурню, и дорога! — под общий смех ответил Жук. — Як бы всих панив Кармалюк на той свит видправыв, то не сыдилы б мы тут…
— Дай срок — отправит, — заверил солдат. — Паны это и сами чуют, вот и хапают всех, как бешеные собаки…
— Тыхо! Когось ще ведуть.
— О, аж двох…
— Что, братцы, тоже за Кармалюка?
— За його, люды добри…
ВЯЖИТЕ ПАНОВ!.
Гей, селяни, добродii,
Годi спини гнути,
Бepiть вила, берiть коси,
Панiв бити будем!
Не надеясь на одни угрозы, исправник выдал Ольшевскому авансом вознаграждение за Кармалюка. Расписка на деньги и была пришита к делу как его письменное обязательство. Чтобы не вызвать у односельчан подозрения — об этом могли сообщить Кармалюку, Ольшевский подрядился отвезти дрова в Летичев пану Грабовскому. По дороге в Летичев он заглянул к шляхтичу Витвицкому, с которым близко сошелся в тюрьме, и знал: у него часто бывает Кармалюк. И он действительно застал у Витвицкого и Кармалюка, и Добровольского, и Сотничука. Так как уже на допросе Ольшевский сказал исправнику, что Кармалюк бывает у Витвицкого, то за домом его установили слежку. И Витвицкого не арестовали только потому, что, как пишут в рапорте заседатели Кондратский и Хмелевский, они надеялись поймать «у него сомнительных людей, употребляя к сему всеусиленнейшие средства».
Кармалюку и его товарищам все труднее стало уходить от облав. Возле Старого Майдана они еле выскользнули из кольца, спрятавшись во ржи. Но не успели они выпутаться из этой сети, как угодили во вторую. И когда Ольшевский предложил пересидеть эту непрерывную погоню у себя, Кармалюк согласился. Из Летичева в Кальную-Деражню пробирались почти две недели. В лесу возле Старой Гуты они нарвались на посессора Пршестрошельского. Посессор, увидев, что все трое с ружьями и пиками, перепугался, спросил с поклоном, забыв о своем шляхетском гоноре:
— Откуда будете, панове?
— Со всего света! — ответил Кармалюк и приказал: — Иди своей дорогой и язык держи за зубами, а то как бы мы в гости к тебе не нагрянули.
— Я ничего, панове, — испуганно бормотал посессор, — я иду своей дорогой…
Пршестрошельский счел за благо об этой встрече умолчать, ибо догадался, с кем имеет дело. Но на второй же день Кармалюка и Сотничука увидел в лесу подполковник Самойлович. Он тоже спросил, кто они. Кармалюк сказал, что надзиратели лесов. Подполковник, придя в себя от испуга, послал нарочного к пану Янчевскому. Деражнянский Демосфен, «получивший таковые сведения, приказал всем крестьянам и жителям, чтобы они имели осторожность и преследовали проходящих бесписьменновидных людей. А на другую часть того села дал знать эконому Лесневичу, чтобы подобную ж сохранил предосторожность».
И получалось: Кармалюк, спасаясь от облав, шел прямо в западню, приготовленную ему предателем Ольшевским. Янчевский привел в боевую готовность все свои силы. Но не столько затем, чтобы преследовать Кармалюка — он боялся и в лес-то выйти, а чтобы отбить его нападение. Он решил, что Кармалюка уже скрывает Ольшевский, передумав выдавать его.
Одно дело — обещать продавать, а другое — отважиться это сделать. Тогда он дал подписку исправнику, потому что испугался его. А теперь страх перед Кармалюком пересилил страх перед исправником. Пан Янчевский, призвав Ольшевского к себе, принялся грозить ему самыми страшными карами:
— В Сибирь! На каторгу иуду! И в рудник, в самую преисподнюю! О Йезус-Мария! И ты еще шляхтичем называешь себя? Паршивое быдло ты, а не шляхтич!
— Проше, пана… — взмолился перепуганный Ольшевский.
— Пристрелю, як собаку! — заорал Янчевский, схватив пистолет. — Як иуду! Як последнее быдло! О коварные души! О продажные души! — вновь переходя на ораторский тон, продолжал разгневанный Демосфен, — о tempora, о mores![19] И это сыны великой Речи Посполитой! Где же шляхетская гордость ваша?! — кричал пан Янчевский так, точно перед ним был не один перепуганный насмерть Ольшевский, а сотни депутатов сеймика. — Что сказали бы ваши великие предки,
