их сосредоточивает на борьбе с заразой.
— Да где ж их, сил-то, без еды взять, — возразила бабушка. — Кушать надо. Это болезнь его до еды не допускает. Порчу на него навели, я думаю. Я уж молюсь заступнице, чтоб порчу отвела. Да не помогает пока.
— А как? — удивился и с любопытством этнографа спросил врач. — Как вы порчу отводите? Разве вы в Бога верите?
— Да верить-то и я не верю, — смутилась бабушка. — А помолишься, вроде легче станет. И мне, и Борюшке. Да и не Богу я молюсь, а заступнице, святой матушке Прасковье. Лампадку зажжешь и пошепчешь перед сном, — простодушно выкладывалась бабушка Настя. И зашептала скороговоркой, показывая, что обычно она говорит: — Святая матушка Прасковья, прильни к Борюшкину изголовью, помоги рабу Божию без скорби жатву покончить: будь ему заступница от колдуна и колдуницы, еретика и еретицы, девки самокрутки и бабки ежки, от всякой злой напасти.
— Н-да, — сказал доктор, поглядев сквозь очки на бабушку, потом развернулся вместе со стулом к столу и стал выписывать рецепты, причем круглое и доброе лицо его морщилось и кривилось. — Н-да. Не думаю, чтоб это его спасло. Все от него самого зависит. Иногда — медицине такие случаи известны — в ребенке происходит таким образом взросление души, которое проявляется через болезнь. Впрочем, я не невропатолог и точно вам сказать об этом и определить болезнь не могу. Но если я прав, то лекарства тут мало действенны. Мы можем только помогать ему по мере сил заботливым уходом. Больше ничего мы для него сделать не сможем.
Он поднялся, и вот его гулкий голос доносится уже от входа:
— Будем надеяться на его собственные силы.
Хлопнула дверь. Бабушка вернулась к постели, села на стул, где сидел до нее врач. Слез с кровати и приблизился молчавший до той поры дед Антон. Бабушка Настя смотрела на него так, будто он во всем был виноват, и крутила пальцами нервно и гневно пуговицу своей серой теплой кофточки. Дед робко и с тревогой поглядывал на нее, потом перевел глаза на Бориса.
— Мать! Смотри! Он смотрит! — от неожиданности он даже выкрикнул эти слова и дернул бабушку за рукав.
Бабушка сразу забыла про деда и склонилась к Борису:
— Борюшка, сынок, как ты себя чувствуешь?
Но Борис настолько сознавал себя ослабевшим, что даже и не пытался вызвать в гортани голос и пошевелить языком, все равно сил бы не хватило. Поэтому он просто лежал, глядел и слушал.
— Сынок, ты меня слышишь?
Борис моргнул обоими глазами, показывая, что слышит.
— Давай, дед, помоги, — сказала бабушка, вставая. — Надо Борюшку повернуть и перестелить, пока он проснулся, а то он весь мокрый, как мышь.
Борис закрыл глаза, с удовольствием чувствуя, как его переворачивают, вытаскивают из-под него мокрые от пота простыни, меняют пододеяльник — сухое и прохладное белье приносило облегчение. Проделывая все это, бабушка приговаривала:
— Все ты, дед, виноват, не смог крыс вовремя извести, вот они на Борюшку заразу и навели. Заразили не весть чем. Слышал, как он про крыс да котов все бредит. Надо тебе теперь крысу живьем поймать и крысиной кровью Борюшке виски помазать. Ну как, сынок, на сухом легче стало? Хочешь поесть? Я тебе яичко всмятку с маслицем сделаю, а туда хлебушка накрошу.
Бабушка ушла и минут через десять вернулась с глубоким блюдцем, в котором была приготовлена обещанная еда. Подложив еще пару подушек, она приподняла Бориса:
— Давай поешь. Хочешь, я тебя с ложечки покормлю? Ну вот и молодец. Ешь, ешь. Это полезно. Мы, старые люди, говорим, что от еды вся сила, а что в рот полезло, то и полезно. Кушай, милый. Ну, умник, все съел. Теперь ложись, а я тебе почитаю. Что хочешь? Хочешь «Руслана» дальше? От стихов ведь вреда никакого, только успокоишься получше.
И, не дожидаясь его согласия, бабушка Настя раскрыла огромный толстый однотомник Пушкина и принялась читать, видно, с того места, до которого она добралась, пока ей казалось, что Борис ее слушал, хотя сам он тут же сообразил, что пропустил в бреду довольно много.
Ритм стихов, словно на морской волне поднимал и опускал его, нахлынет — отхлынет, а слова сказки дурманили мозг. Несмотря на дурноту, вызванную, как ему казалось, скормленным ему теплым вареным яйцом, он все не терял сознания и, как ни странно, общее ощущение смысла читаемого ему текста, именно ощущение, не разумное, а почти галлюцинаторное до него доходило. Мысли скользили в голове как бы сами по себе, мысли о чем-то другом, а стихи были сами по себе. Но внезапно в какой-то момент они совпали, так что он даже вздрогнул, подумав, что так же, как эта дева заманивала витязя, Старуха заманивала его тоже девой. Стало стыдно и жарко. И то, о чем он даже и помыслить в доме у Старухи не решился, предстало ему в обольстительных образах — всевозможные девы (но, кто из них — она, он различить не мог), они
