— Она часть семьи, — казал Конн. — У нее есть право выбора.
— Люси никогда не покидала остров, — сказал Калеб. — Она даже в колледж далеко не узжала. Она счастлива здесь.
Кон поднял брови.
— Правда?
— А что нет? — спросила Маргред.
— Спроси ее, — снова сказал Конн.
Он сжал ручку двери, когда что-то — шум, запах, чувство, подобно дыханию на его затылке — потянуло его наверх.
Люси стояла, скрытая изгибом узкой лестницы, прижав руку к губам. В полумраке ее глаза сверкали.
Сердце его подпрыгнуло.
Их взгляды переплелись.
Она моргнула, и блеск пропал, будто никогда и не было.
Конн проглотил рык разочарования.
— Найдете меня в гостинице, — натянуто сказал он, ни к кому в особенности не обращаясь. — Когда будете готовы поговаривать.
Открыв дверь, он вышел в ночь.
Люси вонзила лопату в землю.
Никто не любит меня, все ненавидят меня, думаю, я пойду есть червей …
Это было глупо. Она знала, что ее семья любила ее. Она любила их. Но дурацкий звон снова и снова проигрывался в ее голове, как плохая песня по радио, в комплекте со слайд-шоу из сцен прошлой ночи.
Семья Хантеров никогда не была сильна в том, чтобы делиться своими чувствами. Каждый ребенок выросший в доме алкоголика научился защищать свои секреты. Люси провела большую часть жизни, избегая вопросов друзей, учителей, и исполненных благими намерениями соседей. Где твоя мать? Как твой отец? Почему ты вернулась?
Но теперь вещи, о которых ее семья не говорит, грозили разделить их. А люди, у которых были ответы, люди, которых Люси любила, не говорили.
По крайней мере, не ей.
Она выкапывала картошку в саду. Толстый корень вырвался из земли с потоком грязи, что не принесло облегчения ее боли и разочарованию.
Используйте слова, — говорила она ученикам, когда они были переполнены желанием кричать, драться и кусаться. Ну что ж, она пыталась, ведь так? После того, как Конн ушел, она зашла в гостиную, чтобы поговорить со своей семьей. Но все ее вопросы, все ее попытки умерли медленной и печальной смертью перед лицом их решительного нежелания общаться, убитые упрямым молчанием Дилана и пренебрежительным утешением Калеба.
Она вытерла картофелину о джинсы, оставляя длинный грязный след.
Больше всего ее обидела реакция Калеба. Он воспитывал ее с тех пор, когда она была в подгузниках и до тех пор, пока он не получил стипендию в Службе Подготовки Офицеров Резерва, когда ей исполнилось девять. На протяжении ее обучения в средней и высшей школе, Кэл по-прежнему был здесь ради нее, приезжая домой по праздникам и на школьные собрания, посылая чеки на день рождения. Она доверяла ему… почти во всем.
Он не доверял ей. Его недоверие причиняло острую боль.
Ладно, если Кэл не мог обращаться с ней, как со взрослой, она знала того, кто будет.
Она взглянула в направлении кромки поля. Полагая, что он пришел.
Она думала, надеялась, что он придет.
Иначе, почему ее так беспокоило то загадочное заявление, сделанное у двери? Найдете меня в гостинице, когда будете готовы поговорить.
Она вытерла потные ладони о джинсы, пачкая их еще больше. Готовы поговорить? Может быть. В любом случае, готовы слушать. Все лучше, чем быть отрезанной от своей семьи этим ужасным незнанием.
Она наблюдала, как он появляется из тени леса, подобно серфингисту, скользящему по волнам. Он больше не был незнакомцем.
Но это не остановило спазмы в животе и ускорение пульса.
— Ты пришел, — глупо сказала она, пока Конн приближался через колеи, освещенные солнцем.
Сегодня без пиджака. Без галстука. Воротник его рубашки, рубашки Дилана, был расстегнут, рукава закатаны. Тонкие, темные волоски покрывали его руки. В любом случае, он выглядел также, тот же слегка кривой нос, тот же неулыбающийся рот, те же холодные глаза.
Цвета дождя, подумала она снова и задрожала от мрачного предчувствия и желания.
Она внезапно страстно пожелала, чтобы она могла вернуть время назад, повернуть мир обратно к тому, каким он был двадцать четыре часа назад, когда он впервые прошел через поле и в ее жизнь. До того, как она узнала, что ее братья врут ей. До того, как она вынуждена была принять решение.
Его брови изогнулись.
— Ты просила меня прийти.
Ты можешь говорить со мной, — сказал он.
— Да. — Она сглотнула. Должно быть, она сошла с ума. — Ты сказал… Прошлой ночью ты сказал, что у меня есть право выбора.
Молчание. Долгое, оценивающее молчание из разряда как-много-я-могу-ей-рассказать, пока ее сердце стучало быстрее, и кровь стучала в ушах.
— Я ошибся, — сказал он наконец.
От разочарования ее рот сжался в ровную линию. Она подошла на шаг ближе.
— Я хочу знать, что происходит.
Его холодные, светлые глаза рассматривали ее лицо.
— Что твои братья сказали тебе?
— Дилан ничего не сказал. А Калеб… — Люси прикусила губу, небольшая боль, чтобы противостоять боли в сердце. — Кэл сказал, что то, что я не знаю, не сможет обидеть меня.
Но это уже обидело.
— Они обращаются с тобой как с девушкой, которую они оставили в стороне, — сказал Конн.
Она встретила его взгляд, благодарная за понимание.
— По большей части.
— Ты очень молода, — заметил он.
— Двадцать три.
— Почти четверть века, — сказал он, с мягкой насмешкой.
Она прищурилась. Она устала быть огражденной от всего, удрученной тем, что ее отвергают, устала быть хорошей, тихой и одинокой.
— Достаточно взрослая, — сказала она.
Его глаза встретились с ее. Воздух между ними зарядился. Она ощутила покалывание, как от прошедшего по всей коже статического электричества, шок от влаги между бедрами.
— Действительно? — прошептал он.
Она сглотнула.
— Я не это имела в виду… Я не хочу…
Но с ее губ не смогла бы сорваться ложь. Смогла. Ох, смогла. Она ощутила, как глубоко внутри все сжалось, мощно, как кулак. Прошло много времени с тех пор, как она позволяла себе свободу чувствовать. Привлекать. И в этот момент, столкнувшись с искушением в виде его твердого, неулыбающегося рта, с вызовом этих холодных, серых глаз, она затруднялась вспомнить почему.
Его пристальный взгляд переместился на ее рот. Его ноздри раздулись. Ее соски напряглись. Она чувствовала его дикость, пенящуюся глубоко внутри, и ответный голод, раскручивающийся у нее в животе, возбужденный одиночеством и страстью. Она придвинулась ближе, не обращая внимания на осторожность,
