— Ты чего разлегся? — прозвучал в хрустальной тишине веселый беззаботный голосок.
«Ну, хватит».
— Давай, поднимайся, бестолковый Плюша.
«Ну, вот опять! — капризно запротестовал Миха-Лимонад, и что-то мукой прожгло его мозг, извлекая из блаженных вод беспамятства, — Я не хочу, не могу...»
— Да поднимайся же ты! Перетащил нас сюда, а сам разлегся.
Миха-Лимонад открыл глаза. Где-то на периферии, неизвестно, как далеко отсюда, что-то дрожало, тягостный пульсирующий зов, как при родовых схватках, разящий свист молота; кто-то кошмарный и безумный был там, но здесь...
— Поднимайся, старая перечница! Поднимайся, старый друг. Наш век недолог, и тебе надо спешить.
Миха скосил глаза на источник звука. Перед ним, складывая и расправляя крылышки, сидело удивительное существо хрупкого нежно-небесного цвета, — это была маленькая бабочка или мотылек, и оно... словно испускало сияние.
Миха-Лимонад вспомнил, где он. И этот кошмарный грохот, рев и стонущее, исступленное «шам-хат» сделались ближе. Но он все еще в изумлении смотрел на бабочку. А та, расправив переливающиеся хрупкой чистотой крылышки, радостно сияла.
Уголок Михиного рта дрогнул, и он, почувствовав мучительную, почти непереносимую нежность в своем сердце, сказал:
— Сам ты перечница.
Бабочка откликнулась веселым взмахом крылышек и засияла еще ярче. И там, в глубине этого сияния, Миха увидел знакомую кучерявую голову, такую знакомую физиономию и такую озорную улыбку, и пронзительная нежность чуть не выплеснулась и чуть не залила его всего, без остатка:
— Джонсон! — проговорил Миха.
Это был Джонсон, вне всякого сомнения. Там, внутри сияния. Только тот двенадцатилетний ребенок, который еще не вошел в немецкий дом.
— Давай, поднимайся! — Это был Джонсон, упрямый, кучерявый и веселый. — Нам надо многое успеть.
— Джонсон, ты... — Миха осекся.
— Да, старый друг, я умираю. Я сейчас тону. Захлебываюсь водойю — Мальчик согласно кивнул, но голос его по-прежнему оставался веселым и твердым. — И я здесь. Боюсь, ненадолго, поэтому надо спешить.
— Крымский мост, — почти неслышно прошептал Миха и тут же замотал головой. — Ну, так выплывай. Этого достаточно... Всплывай немедленно!
— Я не могу, — бабочка сложила крылышки, но теперь это был печальный взмах, и сияние потускнело. — Держит за ноги... Не могу. Наверное, уже скоро.
Горечь окропила сердце там, где только что была нежность:
— Джонсон... Джонсон, я хотел сказать...
— Не беспокойся. Впервые больше нет страха. Совсем. И нет вины. Легкость, как от ваших прыжков- полетов. Только поднимайся, пожалуйста. Наверное, ему осталась всего пара ударов.
Миха прикусил губу и попытался пошевелиться. Вся левая половина тела горела и не подчинялась ему более, но Миха почувствовал прикосновение, невидимую поддержку, словно руку друга, пришедшую на помощь.
— Значит, это правда? Наш... круг, — Нежность вернулась и теперь чуть не выплеснулась слезами. — Значит, Икс...
— Ну, да! Наш сумасшедший друг, удачливый и простой, как три рубля, все верно угадал. Кстати, скоро появится, если опять не проваландается, как обычно. Он же никогда не успевал вовремя! У него же в башке испорченный механизм. Словом... Будет третьим — фотография... Ты мог предположить, что он станет алкоголиком?
Бабочка сложила крылышки, и на мгновение сияние если не померкло, то как бы разредилось: Миха увидел другой контур — это была очень красивая, даже важная бабочка, шоколадница или павлиний глаз, Миха уже не помнил, как они их называли, — но вот сияние вернулось, и красный цвет с черным рисунком уступили место прежней синеве.
— Джонсон! — рассмеялся Миха.
— Ага... Я только хотел сказать, что нам с этим очень повезло. Наш друг — алкоголик! — бабочка весело и даже как-то лихо взмыла в воздух. — Но он наш! А теперь поднимайся — нам надо остановить этого свихнувшегося молотобойца. И надо забрать флейту.
— Джонсон, я не могу...
— Икс сказал, здесь, во всем этом, есть уязвимое место, — Бабочка-шоколадница весело забила крылышками и засияла, как маленькое солнышко. — Приглядись внимательней. Он передал тебе: ты должен понять и найти уязвимое место.
— Где? — слабо прошептал Миха.
— Здесь. Совсем рядом. Прямо перед тобой. Вставай!
— Зачем... Джонсон, зачем ты говоришь ребусами?
— Бестолковый Плюша — иначе оно перестанет быть уязвимым! Ты должен сам понять и сам найти его. В конце концов, есть вещи, которых никто за тебя не сделает. Это слишком просто и это слишком сложно. Вставай, вставай.
И Миха понял, что теперь ему помогают подняться. А потом он услышал:
— Только... что ты почувствовал перед тем, как перестать играть на флейте? Пора вставать, — хрустальным колокольчиком засмеялась бабочка. — Пора просыпаться!
Лже-Дмитрий скосил глаза. Крысолов с кем-то разговаривал. Ну и ну... Бредит бедняга, агония, видать. Надо же, действительно живучий. Ладно, все уже. Осталась парочка ударов, и собака прыгнет. И будет приз.
И тогда Крысолов неожиданно пошевелился.
— Поднимайся! — красная бабочка вспорхнула и уселась на здоровое Михино плечо. — Надо забрать нашу флейту.
— Как? — слабо отозвался Миха-Лимонад.
— Попытайся позвать того, другого.
— Боюсь, его уже нет.
— Попытайся. Скажи ему о круге. Мне кажется, какая-то его часть знает, что круг существует. И боится. Неуверенность — его слабое место. Постарайся.
— Но... ведь флейты больше нет. И он почти разрушил дом.
— Он ничего не понимает! Флейта намного более могущественна. Что ей разрушить машину и освободить какую-то собаку? Поднимайся. Мы были испуганы, очень долго испуганы, и он использовал наш страх, чтобы превратить ее в кувалду. Но это наш страх, а не зверь. Вранье и подтасовка: ты совсем близок — найди уязвимое место.
Лже-Дмитрий нахмурился и на миг замер: Крысолов действительно пошевелился. И стоит отметить, весьма живенько в его положении. Он попытался подняться, и это ему вначале удалось, но потом упал на колени и поник головой. Но дело было не в этом.
Что-то изменилось. Неуловимо. Что-то невероятное, чего быть не должно.
Тревожная складка залегла на окровавленном лбу Лже-Дмитрия, вдавливая в ранку кусочек стекла. Он быстро оглянулся. Сфера... Она перестала удаляться. Напротив — она сделалась ближе, и это соседство...
