Лже-Дмитрий крутанул в руках кувалду: оказывается, это неприятное соседство все еще лишало его решимости, отравляло его своей жалкой привлекательностью, бередило и печалило его мудрое сердце своим смехотворным магнетизмом.
Сфера.
Но... Там его предали! Там все кончилось. Там он, в конце концов, сошел с ума.
Лже-Дмитрий стал прицеливаться и ворчливо пробубнил:
— Где вы все были, когда я сходил с ума?
Он крепко сжал рукоять кувалды. Бабочку Лже-Дмитрий не видел, хотя та сияла, как яркий радостный огонек, способный согреть в ночи и указать путь. Но, по мнению Лже-Дмитрия, здесь не могло быть никаких бабочек. Лишь Зверь и
Лже-Дмитрий быстро занес кувалду.
«Подожди», — снова услышал он голос Михи-Лимонада. А потом отчетливо и настойчиво, словно жаля мозг, прозвучало: «К-р-у-г».
Кувалда замерла, отразив в серебристой поверхности какое-то движение. Лже-Дмитрий непонимающе захлопал глазами: при чем тут?.. Потом родился еще более смущающий вопрос: это Крысолов или Слизняк? И
Сразу стало тише. Или это показалось, что рычание зверя и голоса пустыни куда-то отдалились? Лже-Дмитрий начал медленно оборачиваться. Капризная складка прочертила его окровавленное лицо:
— Что — ты — там — такое?...
И руки безвольно опустились.
Крысолов, по-прежнему беззащитный, стоял на коленях. Длинные волосы, насквозь пропитавшись кровью, слиплись — досталось ему действительно прилично, — и он то ли постанывал, то ли тяжело, с хрипом дышал. Из левого плеча торчал длинный сверкнувший осколок. Только что-то было хуже, гораздо хуже. Лицо Лже-Дмитрия застыло: Крысолов зачем-то запустил в рот большой палец и, будто через силу, будто это могло спасти, пытался посасывать его, как... как...
Взгляд начало заволакивать пеленой. Но прежде Лже-Дмитрий успел быстро, недоверчиво и пугливо посмотреть на предательски сияющую сферу. А потом большой палец левой руки сам, непроизвольно двинулся к линии губ... Что-то набросило на отчаянно сопротивляющийся мозг Лже-Дмитрия глубокую тень. Картинка перед глазами, ярко вспыхнув, померкла окончательно. Словно Лже-Дмитрию пришлось на минутку покинуть ярко освещенную комнату, и туда из неведомой тьмы пробрался кто-то другой, впервые после появления длинноногой блондинки полностью завладев помещением.
Вот так вот жилец сменился.
— Димон! Димастый...
«Здесь нет никаких Димастых, дружок. Нет давным-давно».
— Димастый!
«Я же говорю, мальчик Димастый давно не существует; да и мне скоро конец. Так что нечего здесь тренькать на музыкальной шкатулке... Мои дела и без того плохи».
— Димон...
Голос был робким, но настойчивым. И эти звуки, словно музыкальная шкатулка или тинкл-беллз, новогодние колокольчики. Щемящие тихие звуки... Когда-то мальчик Димастый слышал их: колокольчики, переливаясь, играли Брамса, «Венгерский танец», и это был новогодний подарок. Музыкальную шкатулку с танцующими фарфоровыми фигурками — дамой в бальном платье и кавалером — подарил друг Валенька.
— Димастый! Открой глаза и посмотри на меня.
Друг Валенька. Он унес с собой свою скрипку.
— Димон, открой глаза. Его здесь нет. Ты один в... своем жилище. Но он в любой момент может вернуться.
И эти звуки, переливающиеся колокольчики...
Дмитрий Олегович открыл глаза. Он сразу узнал эту крохотную комнатку с маленьким оконцем, свою бывшую детскую. Единственное место в доме, свободное от антикварного хлама, которым отец завалил всю квартиру. Здесь они частенько прятались с другом Валенькой, здесь тот впервые сыграл ему «Венгерский танец».
Наконец Дмитрию Олеговичу пришлось признать очевидное:
— Валенька, — позвал он. — Но разве ты жив?
Мальчик сидел напротив, сложив на коленях футляр с инструментом, и печально смотрел на него.
— Нет, конечно, — тихо откликнулся он. — Но здесь, в этом месте, это неважно.
— Представляешь, я даже не знаю, где нахожусь. Знаю только, что дела совсем плохи.
— Да, это так, — согласился друг Валенька. — Ты пытался спрятаться, убежать. Со мной тоже было такое.
— Да? Тоже? — только и смог спросить Дмитрий Олегович.
— Точно, — подтвердил Валенька. — Такое всегда случается, когда дела начинают расстраиваться. К концу этого марта твои дела пошли совсем плохо, и ты попытался спрятаться, сбежать. Но... Лже-Дмитрий оказался ненадежным убежищем.
— Ты имеешь в виду?.. Понимаю.
— Да. Сумасшествие иногда помогает. Туда можно убежать.
— Наверное... А как же было с тобой?
— Я... — Друг Валенька печально улыбнулся и раскрыл футляр со скрипкой. — Я только хотел играть. Играть на ней. И оставаться просто мальчиком, обычным ребенком. Но эти бесконечные конкурсы, концерты, дипломы. Эти невыносимые ожидания взрослых — вундеркинд... И я сбежал. Они тогда сказали, что я заболел. Сошел с ума. Но это было хорошее убежище. Не как с Лже-Дмитрием. Только я уже не вернулся.
— Да, так и было. А... А почему Лже-Дмитрий оказался?..
— Т-с-с... Он действительно может вернуться в любую минуту. Но... Ненадежное. Потому что там, в темноте, откуда он явился, бродит чудовище.
— Чудовище?
— Да. Зверь, которого он вырастил. Понимаешь, он растил его вместе с тобой, когда собирался повзрослеть и... сбежать от этого антикварного хлама твоего отца. Хотел сбежать и стать свободным. Сам распоряжаться своей жизнью. Вырасти, скинуть все и обрести свободу. И ничего не повторять. Но не смог, не справился. Больно велико оказалось наследство. Отказаться от такой тяжести — вещь неподъемная. И он ушел в темноту. А зверь продолжал расти.
— Скажи, где я? — попросил Дмитрий Олегович. — Он не подпускал меня к единственному окошку, и что снаружи, я различал только мельком, да и то как в тумане.
— Выйдешь сам поймешь, — чуть слышно отозвался Валенька и посмотрел на Дмитрия Олеговича болезненно, но потом его голос окреп. — Только действуй сразу, ни о чем не сожалея. И может быть, в последний момент тебе удастся сбежать. Спастись.
Лицо Валеньки потемнело, и он настороженно прислушался:
— Торопись, теперь все изменилось. Он приближается. Но он теперь... не только то, что было твоим убежищем. Вместе с ним приближается само это место.
Друг Валенька поежился и добавил:
— Т-с-с... Оно и есть зверь. Чудовище. Т-с-с... Остерегайся чудовища.
Словно для убедительности, он несколько раз кивнул и попытался ободряюще улыбнуться. Этого у него не вышло, и мальчик лишь с любовью погладил свою скрипку, вздохнул, и как будто принуждаемый, захлопнул футляр.
— Верни флейту, — попросил он. — Это не твое, — и наконец улыбнулся тихой, бесцветной, вынужденной улыбкой, но в глазах читалась настойчивая просьба, требование. — Это чужое. Оно лишь больше растит зверя. А теперь — поспеши.
