Дети Робинзона Крузо

помнил и любил, словно через него, малознакомого ему человека, он прощался с миром живых, пользовался единственной оставшейся возможностью что-то сказать этому чудесному и безумному миру перед тем как уйти в пугающую, неведомую, безвозвратную тьму.

И Миха-Лимонад понял, что, сколько бы ему ни осталось, он до самого конца будет помнить то, что сейчас увидел. Будет помнить, как этот немощный, согбенный старик покачнулся, разворачиваясь на слабых ногах, и с трудом волоча их, побрел в сторону. Он будет помнить его хлипкую спину и то, как тот уходил, монотонно повторяя:

— Стоит быть подальше от тебя и... от собаки.

Миха хотел что-то сказать, но... Он смотрел ему вслед (наверное, все же никто не заслужил такого!), испытывая неимоверную жалость к этому несчастному человеку, к сиротливому холоду его одиночества и невозможности его утешить в этот последний и, вероятно, самый важный момент жизни. Эта невозможность почему-то касалась Михи напрямую, умаляла его, падала на него темным отсветом: никто не должен так умирать... И тогда, впервые за много лет, он вдруг почувствовал, что в сердце его рождается сострадание, чистое от сантиментов и без отвода себе роли в этой картине милосердия, подлинное, как тогда, в большую волну; и осознал, что и сам находится здесь вовсе не из-за страха или обязательств, наложенных виной, или чем бы то ни было, но делает то, что должен, словно ему даровали еще один шанс.

(и вовсе не Лже-Дмитрий был тем, дарящим)

Миха не успел уловить эту мысль. Зато понял, что ему необходимо сказать. Понял, что здесь, за последней чертой, даже для них, людей, избежавших прощения, существуют слова, способные утешить. Ясность поднялась в нем чистыми хрустальными водами, нежно объяла его сердце, и он, глядя вслед уходящему человеку, чуть слышно пообещал:

— Я постараюсь.

Миха-Лимонад не знал, был ли услышан. Утверждать что-либо наверняка — занятие неблагодарное. Возможно, ему лишь показалось, что тот вздрогнул и на мгновение остановился, словно собирался кивнуть. Возможно, показалось и кое-что другое. Только Миха все пристальней смотрел ему вслед, на спину, но прежде всего — на затылок. То, что он сейчас увидел, не было игрой воображения. Проступившее пятнышко выглядело все более отчетливо и продолжало темнеть.

Лже-Дмитрий...

Миха сглотнул и провел языком по пересохшим губам. Первые еле уловимые изменения, о которых, скорее всего, не догадывается и сам бывший антиквар и директор. Только что на затылке, поросшем сорной больной сединой, выступил темный клок волос. И вот к нему присоединился еще один. Потом проступила целая черная прядь и кокетливо прикрыла ухо. Заплетающиеся, с трудом шагавшие ноги вдруг стали ступать ровно, и каждый следующий шаг казался тверже предыдущего.

Миха посмотрел на кувалду и неожиданно почувствовал заключенную в ней страшную силу и понял, что все произойдет в ближайшие несколько минут.

Он не ошибся. Изменения стали происходить очень быстро. Шаг — и сгорбленное, согнутое в пояснице тело начало распрямляться; еще шаг — безвольно повисшая голова поднялась; при следующем шаге плечи плавно расправились, награждая удаляющуюся фигуру вовсе не старческой осанкой и прибавкой в росте. Человек все еще уходил прочь. А потом, прямо на глазах, начали густеть чернеющие волосы, насыщаться колоритом, отливом воронова крыла, собираясь в аккуратную стрижку с барским чубом, зачесанным назад.

«Когда ты говорил о звере, ты имел в виду вот это?» — подумал Миха, крепче сжимая рукоять кувалды.

Человек вздрогнул. Остановился как вкопанный. Миха физически ощутил его настороженное молчание, словно оно шевелящимися пальцами ощупало его израненную кожу.

— Теперь надо держать крепче, — прошептал Джонсон. — Икс, Икс, ну где же ты?..

Человек начал оборачиваться. Взгляд был холодный и отчужденный. Он увидел кувалду в руках у Михи-Лимонада. Взгляд застыл. Сделался задумчивым, а потом в нем блеснул отсвет какой-то темной проницательности.

— Слизняк, — позволил себе высокомерную догадку Лже-Дмитрий. Его пустой металлический голос словно треснул, а в глазах заплясали искорки. Лже-Дмитрий вернулся другим. Миха не смог бы на вскидку сформулировать, в чем заключалась перемена, но она была разительной. Опасно разительной. — Слизняк... Все ж нагадил напоследок.

В изувеченной утробе Бумера родился чавкающий звук, похожий на работу челюстей; где-то проснулся огромный зверь, и сейчас он жадно облизывался в своем глубоком темном логове.

Миха-Лимонад крепче сжал рукоять кувалды.

— Нет, не силой руки! — услышал он слабеющий голос Джонсона. — Здесь ее нет. Силой сердца, — бабочка вспорхнула и, невесомая, уселась на поврежденном Михином плече, но Лже-Дмитрий ее не видел. — Икс, где же ты? Мое время заканчивается. Икс, ты нам очень нужен...

Застывшее железо безумной скульптуры начало оживать, словно всегда таило внутри себя эту жуткую жизнь и лишь ждало подходящего случая. Лже-Дмитрий не сводил взгляда с кувалды. Верхняя его губа пошевелилась, а рот скривился в ухмылке, обнажая ровные белые зубы:

— Ну, и что, ты думаешь — я не смогу ее забрать?

II.

Где-то очень далеко от этого места вздремнувшая было Юленька внезапно проснулась.

— Бедный, бедный ты мой! — произнесла девушка, вырываясь из липкого кошмарного сна.

«Я только хотел быть моложе», — услышала Юленька его голос. А еще она видела его глаза: больные, невообразимо грустные; он смотрел на нее, и Юленька почувствовала, что, вероятно, эти влажные, как у печальной ночной птицы, глаза больше не его, что они принадлежат какому-то другому, чуждому существу, которое она ошибочно приняла за своего стареющего любовника и которое, наверное, хотело быть им.

Юленька поняла, что с Дмитрием Олеговичем случилась беда. И что, скорее всего, она его больше никогда не увидит. Дмитрий Олегович находился сейчас в том странном, невероятном, невозможном месте, куда он иногда брал ее. В месте, сулившем столько обещаний, а сейчас, скорее всего, забиравшем все. В месте плохом... и восхитительном, открывавшем ей тайные и могущественные уголки ее сути, головокружительные глубины истинного наслаждения, скрытые в ее теле, и даже отгоняя от себя саму возможность веры в существование этого места, она безропотно отдавалась его манящей силе.

Эту химерическую грезу, эту чудовищную версию неверленда Дмитрий Олегович называл Страной чудес. И сейчас он туда ушел, чтобы...

(стать? быть? моложе?)

Юленька вдруг поняла, что это за место. Она смотрела во тьму за окнами и чувствовала озноб, подкрадывающийся к спине. Это понимание не просто легло тяжестью на ее сердце, не просто вызвало непереносимую печальную боль.

Оно пугало. Очень сильно пугало.

— Бедный, бедный ты мой! — снова горячо и тоскливо прошептала девушка.

III.

Бабочка, сидевшая на плече Михи-Лимонада, тревожно забила крылышками. Ее сияние начало тускнеть.

Где-то, пока еще очень далеко, во тьме лилового горизонта, родился жуткий вопль, и, томимый жадным голодом, устремился сюда. Что-то начало трещать и крушиться в пересохших ирригационных каналах, вздохами тоски и жажды возвращались голоса пустыни. Послышался царапающий скрежет, на деформированном капоте, разрывая пополам фирменную бляху BMW, проснулся пока еще полуслепой глаз; скрежет перерос в стон раздираемого железа — сетка кровеносных сосудов, спрятанная под искореженными поверхностями Бумера, набухла, и побежали в ней токи, и запульсировало сердцебиение.

Миха плотно сжал губы. Бабочка на его плече притихла.

— Нет, не силой руки, — напоминанием прошелестел голос Джонсона. — Солнцем сердца.