Прима почувствовал, как у него запершило в горле, совсем несильно.
— Да нет. Думаю, что нет.
— Ты уверен?
— Вполне. Но все это…
— Давай выкладывай.
— Ты знаешь, Афанасий Матвеевич, честно говоря, пока нечего выкладывать. Сам разобраться не могу. Много всего…
— Чутье? — перебил его Афанасий Матвеевич.
— Да, скорее всего так.
— Ладно. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
— Тоже надеюсь. Ты там надави на Павла, я не говорю о неофициальном расследовании; конечно…
— Ладно, все понятно. Девочку твою найти надо и при этом не наследить…
— Как всегда, все точно излагаешь.
— Старая ты лиса, Валя, — рассмеялся Афанасий Матвеевич. — А чего сам не хочешь с Пашей переговорить? Он тебя уважает.
— Понимаешь, все же из Ростова… Ну, как бы…
— Хочешь сказать, что заму начальника областного управления это делать сподручней, чем какому-то занюханному оперу, менту поганому из зачуханного Батайска? Верно тебя понял?
Теперь пришла очередь Примы рассмеяться:
— Я всегда говорил, что в тебе пропадает великий дипломат, — точнее и лучше не сформулировать.
— Ох, Валя, надеюсь, ты мне на рыбалке все объяснишь.
— Обещаю.
— Теперь давай самое сложное.
— Что? — не понял Прима.
— Ну говорю же — мент он и есть мент, — усмехнулся Афанасий Матвеевич. — Самое сложное: фамилия, имя, отчество, фотокарточка восемь на двенадцать… и тэ дэ и тэ пэ…
— А, конечно. — Прима улыбнулся. — Смирнова Наталия…
Алексашка долго смотрел в небо, почти чистое, почти бездонное, только очень высоко, совсем не создавая тени, стояли перистые облака с острыми, словно отрезанными ножом краями. Те места, где прошелся нож, выглядели странно для облаков, и любой внимательный человек, если б он не поленился поднять голову, мог признать, что зрелище это действительно редкое, — острые края были густого оранжевого цвета. Здесь не было бы ничего такого, если б дело шло к закату, но до заката еще оставалось несколько часов.
Алексашка беззвучно шевелил губами, и зрачки его глаз были расширены.
Он уже минут двадцать как застыл с садовыми ножницами в руках, куст оставался недостриженным, а Алексашка не отрываясь глазел на небо. Конечно, если б его сейчас кто увидел, то этого человека было бы очень сложно разубедить, что Алексашка «не того», все уже, привет, крышак окончательно отъехал. Но только увидеть его сейчас было некому — в такую жару лишь ненормальный Алексашка торчал на солнцепеке, подстригая свои кусты, а из окон домов, находящихся за школьным двором, была видна просто человеческая фигурка, затерявшаяся в зеленых зарослях, и чем там Алексашка занимается на самом деле, различить было невозможно. А он смотрел в небо, беззвучно шевеля губами, и слушал, слушал очень внимательно, и чем дольше, тем беспокойней становилось Алексашке. Этот день наступил. День, когда почти затихли голоса тех, кого он любил, день, когда Земля и Небо настороженно вглядывались друг в друга и прозрачные связи опасно натягивались, словно тугие струны. Этот день навалился вчера, вместе с сумерками, когда мелкая дрожь била Алексашку, и вслед за этим пришла густая тьма. Он не мог работать, не мог вырезать свои деревянные фигурки, он лишь забился под одеяло, чувствуя, что липкий, словно кисель, страх не отпускает его, и уснул только под утро, забывшись в коротком, но глубоком, как беспамятство, сне. Утром Алексашка убедился, что прав. Этот день пришел. Только еще никогда Алексашка не переживал его приход так остро. Алексашка не знал ничего ни о солнечной активности, ни о фазах Луны; он читал много и запоминал, наверное, все прочитанное, только эта информация хранилась в его голове, словно в спецхране, и он ею редко пользовался. Сейчас Алексашка знал, что этот день наступил. И ему было глубоко наплевать на солнечную активность и фазы Луны, он видел совсем другое. И ему было страшно. Потому что прозрачные связи еще никогда так не напрягались, они еще никогда не были такими. Оранжевыми. Уже вчера вечером что-то произошло. Алексашка не мог сказать точно что, но что-то очень нехорошее. И это все еще не кончилось. Только Алексашка вовсе не боялся, что с ним может что-нибудь случиться, какая- нибудь беда. Он вообще, наверное, об этом не думал. Его страх был похож на животный страх грозы, заставляющий лошадей вырываться из надежных конюшен и нестись куда-то навстречу грому и гибели. И еще Алексашка был обязан защитить тех, кого любил. Тех, кто ничего не знал про этот день и про прозрачные связи, натянутые, словно тугие оранжевые струны.
Он стоял в зарослях недостриженных кустов с широко раскрытыми глазами и смотрел в небо. А потом какой-то голос позвал его. Сначала совсем тихий.
Алексашка вслушался. Голос прозвучал еще раз. Больше сомнений не было. Он узнал этот голос. И, оставив свою работу так и не законченной, Алексашка двинулся навстречу этому зову, даже не заметив, что прихватил с собой огромные ножницы для стрижки кустов.
Когда Вера Григорьевна обнаружила, что маленькой Алеси Примы нигде нет, было около двух часов пополудни. Она расспросила об Алесе всех мальчиков и девочек и еще двух учителей, подрабатывающих здесь, в летнем лагере для детей: может быть, Алеся ушла домой? Никому ничего не сказав? Странно… Почти час ушел на все эти расспросы и поиски девочки в школе и на прилегающей территории.
Вера Григорьевна решила позвонить Алесиным родителям — иногда в пятницу детей забирали с обеда, но обычно о таких вещах предупреждали. Она проговорила по телефону очень недолго и, когда повесила трубку, была уже не на шутку встревожена. Одиннадцатилетней Алеси Примы нигде не было. И для того чтобы понять это, им всем понадобился почти час.
За несколько минут до того момента, как раздался звонок от Веры Григорьевны, подполковник Прима просматривал все материалы, имеющиеся у него по Железнодорожнику. Вчера список его жертв пополнился двадцатилетней Екатериной Беловой, которая имела неосторожность принять приглашение выпить водки в забытом рабочем вагончике на пустыре. Вполне возможно, что они были знакомы прежде. В любом случае она видела его и какое-то время общалась с ним — сотрапезники выпили почти целую бутылку водки, прежде чем выяснилось, что у одного из них весьма неожиданные планы на дальнейшее продолжение пикничка.
Прежде чем щеку девушки полоснуло лезвие бритвы, глубоко, а потом еще раз, словно вырезая лоскут кожи. И наверное, кровь заполнила ее рот и гортань до момента, когда пальцы несостоявшегося кавалера сжали ей горло. Прима смотрел на разложенные перед ним фотографии и думал, как же он может в такой ситуации позволить себе уйти в отпуск. Алеська пока в школьном лагере, у Наталки экзаменационная сессия. Потом старшенькая едет в стройотряд, а Алеську он собирался отвезти на пару месяцев в свою станицу на Дон. Там, конечно, замечательно можно было погостить у родных, покосить траву, «клочить» сомов на извилистых донских рукавах, а потом взять Валентину — да в Кисловодск, поправлять здоровье. Вот такие у Примы были планы. Но раздавшийся звонок перечеркнул их. Девочка ушла. Никого ни о чем не предупредив. Прима позвонил домой…
По большому счету сейчас день, а девочке одиннадцать лет.
Ну, ушла не спросившись, а что, собственно говоря, здесь такого?
Вечером получит по заднице… Но Валентина услышала встревоженные интонации в голосе мужа и запаниковала. И Приме было абсолютно наплевать, как называется это беспокойство — невроз, перегруженность на работе, непослушная, самовольная дочь, которую надо будет наказать… Или то самое темное понимание, предчувствие беды, которое вот начало сбываться. Потом, все потом! Дочурка, Алеська… Все потом. А сейчас найти ее живой и невредимой. И избавиться от этого черного, тревожного ощущения, что время уже утрачено и кто-то из зверей, выползших из вчерашней тьмы, подобрался очень
