иначе, подумал Прима, но, скажем мягко, Алексашка не совсем нормальный человек. Может, он и не дурачок, но в любом случае с рациональной точки зрения не совсем психически нормален. И он рисует то, что ему подсказывает его неведомая интуиция, то, что внушило ему, быть может, неосознаваемое чувство тревоги. В обоих случаях. То, что связывало в его зрении оба ряда преступлений. Глаза на обоих рисунках, провалы в потаенный адский пламень. И здесь уже вряд ли можно было отыскать следы логики (конечно, потерпевшая могла сделать с десяток татуировок, это ничего не доказывает!), здесь, увлекаемый Алексашкой, Прима вступил в тревожные области темного знания.
Предчувствие. Темное понимание.
Прима доверял своему профессиональному чутью, и оно его не подводило.
Почему же он должен отказывать Алексашке в наличии у него своей формы подобного чутья? По крайней мере от попытки сделать это его не убудет. Алексашка нарисовал то, что чувствовал, то, что пугало его. Как животные чувствуют грозу, так некоторые люди чувствуют беду. Конечно, с логической точки зрения он ничего не мог знать про эту татуировку, в том числе и того, когда она появилась, но его чутье, интуиция заставили его нарисовать оба рисунка.
А вот теперь Прима и его логический аппарат могут использовать эту информацию по своему усмотрению. И здесь как раз все очень неплохо складывается. Главный свидетель по делу Яковлевой, Наталия Смирнова, очень испугалась чего-то. Настолько, что это заставило ее попытаться исчезнуть. И Прима прекрасно помнил, когда это произошло. Вовсе не в тот момент, когда ему сообщили, что Смирнову нигде не могут найти. Это произошло раньше. На опознании тела Яковлевой. Когда из-под простыни свесилась нога потерпевшей. Теперь, прокручивая в голове, словно кинопленку, последовательность событий, Прима видел это наверняка. Когда из-за самопроизвольного сокращения мышц свесилась нога потерпевшей, Наталия Смирнова вздрогнула. И это была вполне понятная реакция. А потом тело положили в первоначальное положение, и для этого подняли простыню. В этот короткий момент Наталия Смирнова увидела что-то. И вот тогда, к удивлению Примы, она так сильно переменилась. Замкнулась и попыталась побыстрее уйти. Вот тогда она испугалась по-настоящему.
Интересно, что могло напугать человека сильнее, чем зрелище тела ближайшей подруги с перерезанным горлом? В числе прочего, как одну из версий, вполне резонно предположить, что это могла быть татуировка. Понятно, что отдает детективными романами в стиле Шерлока Холмса, и любая неосторожная фраза может выставить его дураком, но… Прима не раз повторял прочитанную где-то фразу о том, что мент может быть тупым, мент может быть старым, но не может быть одновременно старого и тупого мента. Это уж увольте! Поэтому, подчиняясь своему чутью и готовясь снимать свидетельские показания у вновь появившейся Наталии Смирновой, Прима решил сыграть ва-банк.
Он лишь мягко пожурил Смирнову за то, что она исчезла, не предупредив. Они поговорили о потерпевшей, об Александре, Саше. А потом, внимательно посмотрев на девушку, Прима внезапно переменил тему.
— Дочка, — сказал он, — не стоит играть такими вещами.
Прима убрал со стола чистый листок бумаги, и под ним оказался второй Алексашкин рисунок. Татуировка.
Валентин Михайлович Прима не знал, что произойдет дальше, он опять балансировал на тонкой струнке, но Наталия Смирнова вздрогнула, увидев рисунок, на мгновение ее зрачки расширились, и краска отхлынула от ее щек. Вот тогда Прима понял, что находится на правильном пути. И теперь надо лишь ждать и быть крайне осторожным, делая следующий шаг по тонкой струнке.
— Я… не… — Наталия Смирнова запнулась, ее голос внезапно сел, она как зачарованная смотрела на рисунок, потом подняла голову. И ничего, кроме страха, Прима в ее глазах не увидел.
Валентин Михайлович Прима прекрасно понимал, что любое неосторожное слово — и все закончится. Поэтому он лишь мягко отодвинул от Наталии рисунок и понимающе покачал головой.
— Я… не… играю… — глухо отозвалась Наталия Смирнова. — Вы…
Прима медлил. Компьютер в его голове бешено прокручивал все возможные варианты. Прима мог бы попытаться прижать ее дачей ложных показаний или сокрытием важных для следствия сведений; вместо этого, подчиняясь все той же интуиции, он негромко произнес:
— Дочка, я ведь только пытаюсь помочь тебе. Мы оба должны попытаться, ради тебя и… Саши.
И в это же мгновение Прима сам удивился тому, что сказал. Почему — «Саши»? Ведь он хотел сказать что-то другое. Александра Афанасьевна Яковлева мертва. И Прима хотел сказать что-то другое. Например, «памяти Саши» или «светлой памяти Саши». Но Прима не стал себя поправлять. В этой мгновенно повисшей тишине Прима не стал себя поправлять. И ему показалось, что он прожил целую вечность, хотя прошло не больше секунды, прежде чем где-то далеко он услышал слабый, словно больной, голос Наталии Смирновой:
— Вы… думаете… что… Саша…
Она умолкла.
Сердце Примы начало биться интенсивнее.
«Что? Что ты хотела сказать, дочка?! Я думаю „что“? Что Саша жива»?
Да? Это испугались произнести твои губы?»
Тишина делалась густой, почти осязаемой. И Прима решился.
— А ты как считаешь? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес он.
Что-то задрожало в этой повисшей тишине. Хрусталинки. Слезы. И… целый поток слез вырвался из глаз Наталии Смирновой. Плотины прорвало.
Прима получил свой приз.
— Она говорила, что это знак, — услышал Прима сквозь грудные рыдания.
— Эта рыба — знак. Бедная, глупая моя.
Прима слушал ее рыдания, чувствуя неприятный холодок в той самой ватной полости в районе желудка. Опаньки, как все повернулось!
«Она говорила, что это знак. Эта рыба — знак». Вот куда вынес Приму Алексашкин рисунок. Только главным было другое.
Вы думаете, что Саша…
Жива?
Ах ты, бедная Саша! Действительно ли тебя забрали с собой эти бешеные звери, выползшие из Тьмы, или…
Прима снова стоял у черты, невидимой черты темного, безумного круга.
Валентин Михайлович молча налил стакан воды, протянул его девушке.
— Ничего, дочка, ничего, — мягко сказал он.
Дальнейшее было делом техники.
Наталия Смирнова никогда не видела эту татуировку на теле Александры Афанасьевны Яковлевой. По крайней мере до тех пор, пока та была жива. Она о ней только слышала, при очень странных обстоятельствах, и видела расчерченную салфетку, на которой нетвердая рука Саши пыталась воспроизвести этот рисунок. И Наталия Смирнова действительно не знала, на чьем теле в тот страшный вечер опознания в морге ей пришлось увидеть эту так напугавшую ее диковинную рыбу, наколотую иглами по когда-то живой коже и раскрашенную в какие-то детские радужные цвета.
…К этим дурацким Сашиным историям про счастливую рыбу, которая якобы должна принести ей удачу, Наталия Смирнова уже привыкла. Да, в подпитии, или, как это называла Наталия, «под кайфом» (вполне возможно, что девушки баловались наркотиками. Кто ж в Ростове-папе из людей ночных профессий не баловался наркотой?), Александра Яковлева несла всякий бред о ее счастливой рыбе. Которая спасла ее когда-то, в ту далекую и солнечную пору, когда Саша была еще ребенком и, не рассчитав силы, чуть не утонула в седой пене Каспийского моря. Об огромной белой рыбе с человеческими глазами, которую с тех пор искала Саша, но та больше себя не показывала.
— Выдумщица ты, Сашка, — смеялась Наталия Смирнова, — в Каспийском море нет дельфинов.
— Я и не говорю, что это был дельфин. Это была моя особенная рыба.
Она плывет где-то там, в голубой бездне, и когда-нибудь принесет мне удачу.
Все это Прима знал. Эти свидетельские показания Смирновой, сделанные еще в первую их встречу, у Примы имелись. Правда, Наталия Смирнова уточнила, что подобные эксцентричные заявления Александра
