Третьяковка, МХАТ, Мосфильм и что в Калуге множество фабрик и заводов или вы думаете, у нас там пятидесятиградусный мороз и мозги давным-давно у всех позамерзали?
— Да ладно тебе, не обижайся, Капитонов. Кстати, как тебя зовут?
— Рома.
— Ладно, давай дуй на кухню, притарань заварку с сахаром, и у повара коробку сухпайка возьми. Скажи, что я тебя послал. Сейчас мы чайку сварганим, есть-то хочешь, наверное. Да, ладно тебе, сам был молодым. Думаешь, не вижу, что ли, иди…
Вечером следующего дня мы занимались техникой, солнце уже клонилось за горизонт, и вдруг около пятого капонира раздался взрыв. Посыпались команды: «К бою!» Я занял свою огневую позицию и не знал, что дальше делать, прозвучала длинная пулеметная очередь в сторону речки тоже. Я дал очередь, хотя никого и не видел. Тут все молодые открыли огонь и прозвучала команда Филимонова (нашего взводного): «Прекратить огонь!». И все затихло. Потом ко мне подошел Ростовцев и спросил:
— Ты чего стрелял?
— Не знаю, все стреляли же, а че, нельзя было?
— Ну ты даешь, вроде бы сообразительный парень, а тупишь. Ну да ладно, идем, «броней» займемся.
Я боялся выйти из укрытия:
— А что, можно сейчас выходить?
— Ну, тормоз! Да, выходи, все уже давно из укрытий вышли. Запомни одно, — продолжал читать наставления Ростовцев, — самое главное здесь — не терять голову, тем более, что ты механик-водитель. Скоро я дембельнусь, через неделю вертушка за дембелями прилетит, так что слушай меня внимательно и жадно глотай то, что я тебе скажу. Если начнется, не дай Бог, обстрел, для начала ты должен укрыться, осмотреться, после чего только должен действовать. А если ты, как сегодня, будешь открывать огонь, не зная куда и зачем, то очень скоро поймаешь «сувенир» от снайпера. Ты понял меня?
— Так точно, товарищ сержант.
— И не надо ко мне обращаться по званию, иначе я твою безмозглую башку сверну, прежде чем ее продырявят. Понял?
— Понял. И запомни: во время сопровождения не бойся держать люк открытым. Здесь мин больше, чем духов, если наедешь на мину, то хоть жив останешься. Ну, а насчет здоровых и целехоньких ног я тебе не обещаю. Но если будешь делать так, как тебя учили в учебке и как я сказал, то тебе повезет. Но от всех случаев жизни у меня советов нет, так что по ходу дела мы с тобой еще вернемся к этой теме. А пока подайка мне ключ на семнадцать…
В середине ноября дембеля улетели, а еще через неделю нашу роту перебросили в Файзобод. К тому времени я не был механиком-водителем в связи с тем, что две «брони»: мою и Пашки не оставили на заставе. На первом рейде из молодых был я один, так как Пашка и Вострик были в наряде. Меня то и дело подгоняли, ругали. После обработки какого-то кишлака «вертушками» пошли мы.
Я шел замыкающим, и вдруг увидел женщину с пробитым бедром. Она лежала и молча смотрела на нас. И я услышал то, чего боялся: «Ну, парень, сделай-ка»! Я направил ствол и… сделал. «Убиваешь не ты, — подумал я, — убивает твой автомат, ты только нажимаешь на курок. Трудно убивать, ножом или рукой. Самое главное, чтобы после твоего выстрела человек сразу же умер, не мучился».
… Мы пошли дальше. Шел дождь. Скользкая, липкая грязь затрудняла движение. И проклиная эту страну, все это лживое вонючее правительство на чем свет стоит, а заодно и самих себя за то, что ввязались в эту войну, шла наша рота. Нам было противно все: и этот разбомбленный кишлак, и та женщина, которая лежала посреди дороги, эта грязь. Мы желали только одного — окончания рейда…
Война — это всегда страшно
Наверное, в каждом мальчишке живёт жажда подвигов и войны, и оттого их рисунки пестрят танками и самолётами с фашисткой свастикой, разламывающиеся пополам; оттого и играют они в войнушки, оголтело бегая с деревянными автоматами. Война в воображении и с телеэкранов кажется им романтичной и возвышенной. И только те немногие, кому по-настоящему довелось взглянуть в глаза войны, понимают, что война — это страшно. Это пот и грязь, это сбитые в кровь ноги, это последний стон умирающего друга, когда твоё тело в любую минуту может разорвать снаряд. Война — это липкая бессонница и пробуждение в холодном поту, это поствоенный синдром…
Роман Капитонов пришел в редакцию, когда была опубликована первая часть его повести («Эхо войны» N8 (188), 12 (192), 16 (196) «ЭС»). Мы сидели, разговаривали, и я поймала себя на странной мысли, что он меня не знает, а я его знаю. Знаю характер, привычки, знаю его друзей. По дневниковым записям, сохранившимся с войны.
— Роман, вот в Великую Отечественную была всеобщая воинская повинность. А тут ты сам мог распоряжаться своей судьбой. Никто не заставлял, даже не уговаривал. Почему ты не вышел из строя, сделав шаг, перевернувший всю твою жизнь?
— Но ведь не я один. Сначала мальчишество, жажда подвигов. Всю жизнь пытался доказать себе, окружающим, что я тоже что-то умею, могу. Я ведь был маленького роста, когда призывался, всего 1,50. Занимался вольной борьбой, даже был победителем республиканских соревнований, конечно, в наилегчайшем весе. Им не понять, амбалам, как трудно в армии быть маленьким. Отсюда, наверное, и служба в ВДВ. Ведь там не берут ниже метра семидесяти. Есть же такая черта — честолюбие. Вот она таким образом у меня и выразилась. Маленький? А ни хрена, служить — так в десантниках. Я был очень настойчивым, и меня взяли, в конце концов, пожалели, а может, пошутили. Меня еще в учебке сержант Лагутин взял под свое шефство и вытянул за полгода на 11 сантиметров. Паек мне выдавал двойной, а когда приходили посылки пацанам с витаминами и провизией, заставлял делиться со мной. Каждый день я висел на перекладине с 16-килограммовой гирей, привязанной к ногам. Спасибо Лагутину, а то бы остался каким был, метр с кепкой.
— Ну хорошо. В Афганистан ты попал из-за жажды подвигов. Но ведь война в твоей жизни на этом не закончилась.
— Понимаешь, там, в Афганистане, не было чего-то нечестного, подлого, предательства не было. Если ты не прав, тебе об этом скажут в лицо, никто по углам шептаться не будет. Если не понял, в морду дадут в крайнем случае. Там никто не будет лезть тебе в душу, если ты этого не хочешь. А здесь… Здесь совсем по-другому… Вот недавно познакомился с парнем. Мы случайно вместе пришли снять одну и ту же квартиру. Так и зажили вместе, деля и еду, и оплату за жилье, и радость, и горе, как говорится… Он, как мне казалось, на Пашку Артемьева походил, я привязался к нему, доверял как себе… Ну, я как-то пенсию получил за несколько месяцев. Утром — ни его, ни денег… Он же знал, как мне они были нужны на лекарства, на жизнь, дочке что-нибудь купить… Он же мне в доверие вошел, чтобы так все растоптать потом…
— Так надо было в милицию заявить.
— А разве это его исправит? Бог ему судья, хотя осадок в душе остался. Хорошо, мне ребята из нашего комитета воинов-инвалидов скинулись, помогли. А почему война для меня продолжалась?… Ну, приехал домой. Ни кола, ни двора, родственников загружать своими проблемами не хотелось. Здесь другой мир, не вписался я в него, а может, привычка сработала. Дальше были Сирия, Алжир, Чечня.
— Тебе удалось хорошо показать характеры своих друзей. Я очень хорошо представляю и Пашку Артемьева, и Вострика. Как сложилась судьба у них, где они сейчас?
— С Востриком мы переписывались до недавнего времени. Но, боюсь, он меня потерял; ведь у меня сейчас нет ни постоянного адреса, ни прописки. Стало быть, писать мне некуда. У Вострика исполнилась его большая мечта — он стал агрономом. Сейчас у него большое фермерское хозяйствов Калуге, где, очевидно, он использует землю разумно и щадяще, именно так, как должно быть и про что он нам с Пашкой постоянно втирал. Я очень рад за него. А Пашка… Пашка погиб у меня на руках. Последнее, что сказал: «Мама». Мама
