лекций, изучаю и привожу в порядок его огромное эпистолярное наследие. Письма сугубо деловые, а также «благодарственные» или «вежливые» (после возвращения, скажем, из какой-нибудь поездки) Петр Леонидович обычно диктовал. (Замечу, кстати, что даже советские его друзья получали от него деловые письма из Англии на английском языке! Он диктовал их своей секретарше. А в конце письма просил иногда прощения и объяснял: так получается быстрее... Вот почему несколько писем в начале этой книги (№ 2 и 6) нам пришлось перевести с английского.) Диктовал Капица, как правило, сразу несколько деловых писем — одно за другим. У него была папка, в которой он держал письма, требующие ответа. И папка эта не давала ему покоя. Он постоянно помнил, что есть письма, на которые надо ответить. Тут, по-видимому, сказывалось и его домашнее воспитание — его мать, Ольга Иеронимовна, приравнивала неответ на письмо к уголовному преступлению... И вот в один прекрасный день Капица раскрывал эту папочку и начинал диктовать. Откинется на спинку кресла, задумается и вдруг быстро так начнет диктовать. По-русски, по-английски, снова по-русски... А я стенограф был неважный, не успевал иной раз за ним, и тогда я говорил: «Петр Леонидович, я не успеваю...» Он замолкал, ждал, пока я не допишу продиктованное им, а когда я переставал строчить и вопросительно-ожидающе смотрел на него, он спрашивал: «А на чем мы с тобой остановились? Прочитай последнюю фразу...»
Иногда вдруг усмехнется и скажет: «Вread and butter letter» — «бутербродное письмо», то есть письмо, в котором деловое содержание (хлеб) прослаивается «любезными» или просто «бытовыми», «житейскими» фразами (маслом), что делает любое письмо, даже самое деловое, более человечным. Продиктует, скажем, письмо в ответ на приглашение принять участие в научной конференции на другом конце земного шара. Поблагодарит, сообщит, что приехать не сможет, пожелает успехов конференции. И добавит, что врачи не советуют ему, в его возрасте, такие дальние поездки... Улыбнется: «Должна же быть какая-то польза от старости...» Глаза молодые, озорные. А ведь ему за восемьдесят, и порядочно за восемьдесят!..
Когда я приношу ему на подпись письма, подготовленные сотрудниками института, его заместителями, он никогда не подписывает их «не глядя». «Подмахивает» он лишь характеристики для так называемых «выездных дел». Вот эти характеристики, которые он считает никчемными и бессмысленными, он подписывает действительно не глядя и как-то нарочито неразборчиво... «Четыре экземпляра надо подписать»,— говорю я с тоской в голосе. И он терпеливо ставит свою закорючку на всех четырех экземплярах... А вот письма, любые письма он подписывал всегда очень старательно и разборчиво: «П. Капица». Да и не так уж много было писем, которые он подписывал. Надо сказать, что Петр Леонидович к своей подписи относился довольно «бережно». «А зачем Я должен это письмо подписывать? — скажет он.— Вполне достаточно будет подписи кого-нибудь из заместителей». И он тут же объяснит, почему надо «беречь» его подпись. «Ведь это как шагреневая кожа,— скажет.— Чем больше подписываешь разных писем с мелкими просьбами, тем меньше твоя подпись значит...»
А бывало и так, что письмо он не подписывал потому, что оно было написано суконным языком. Поморщится и скажет: «Надо писать по-человечески. Так нельзя...» И брезгливо отодвинет письмо в сторону — пусть, мол, над- ним поработает еще тот, кто его сочинял... Но бывало и так, что Капица сам приводил плохо написанную, но важную бумагу в человеческий образ. Что-то зачеркнет, что-то допишет, поменяет местами абзацы... И ты вдруг с изумлением видишь, как текст, совершенно прежде неудобоваримый, становится теплым, человеческим, хотя, может быть, и слегка корявым, небезупречным с точки зрения канцелярски-бюрократической стилистики... Необструганным и неотшлифованным. Но понятным зато и очень убедительным. А главное, ты видишь, что текст этот, слова эти — его слова, и шероховатость — его, Капицы, шероховатость. И это, несомненно, почувствует и тот руководитель, тот министр, скажем, которому адресовано письмо. Ко мне обращается сам Капица, подумает он. Не снабженец его и не бойкий молодой человек, подсунувший «своему» академику быстро состряпанную бумажку,— сам Капица нуждается в помощи.. И министр с удовольствием выводит «разрешающую» резолюцию. («Вот для чего и нужна бывает слава,— сказал мне как-то Петр Леонидович.—Она помогает получить уникальный станок или очень редкий прибор».)
Одно из любимых изречений Капицы: «Говорят о любви, о делах — пишут». А писать деловые письма надо уметь, это своего рода искусство. Этим искусством Петр Леонидович владел в совершенстве.
«Каждое письмо,— говорил он мне,— должно быть посвящено одному вопросу. Нельзя в одном письме писать о разных вещах...» И вот как он объяснял, почему не надо так делать: «Начальство,— говорил он,— должно поставить на письме резолюцию, кому-то поручить разобраться и доложить. А если в письме ты пишешь об одном, о другом и о третьем, то и начальству приходится думать о том, кому же поручить разобраться и доложить. Вот почему такие письма обычно пропадают. Исчезают в канцеляриях...»
Петр Леонидович этого правила придерживался неукоснительно. Бывали случаи, когда он в один день одному человеку отправлял два отдельных письма — по двум разным вопросам.
Этому правилу он следовал и тогда, когда писал статью — публицистическую — или выступал с докладом. Одна главная, сквозная тема пронизывает любое его выступление. В этом, я думаю, один из главных секретов поразительной глубины, цельности и убедительности многих статей и докладов Капицы...
Значительную часть настоящей книги составляют письма, которые Капица писал руководителям страны и Академии наук. И в этих письмах, как и во всем, что делал Капица, мы видим стремление к действенности, к «конечному результату», как мы любим сейчас говорить. Руководители страны, руководители Академии наук — аудитория весьма влиятельная, от нее много зависит и в жизни науки, и в жизни страны. Вот почему и работал Капица над письмами «наверх» не менее серьезно и ответственно, чем над статьей или докладом.
Письма «наверх» он не диктовал. Первый набросок, первый вариант писал от руки в тетради или блокноте большого формата. Анна Алексеевна «расшифровывала» этот черновик, причем даже она не всегда могла разобрать его стремительный почерк. Она оставляла пропуск в машинописном тексте, а неразборчивое слово подчеркивала красным карандашом. Петр Леонидович вписывал пропущенные слова и правил машинописный текст, причем правил весьма решительно, вычеркивая страницы и абзацы и вклеивая большие куски, написанные от руки. Анна Алексеевна снова все перепечатывала. Петр Леонидович снова правил. К адресату уходил обычно четвертый или пятый вариант письма. Отвозили эти послания личные курьеры Капицы — Анна Алексеевна, постоянный его помощник в научных исследованиях Сергей Иванович Филимонов, а с лета 1955 года — автор этих строк. В экспедиции Кремля или ЦК партии мы получали расписку: «Дана в том, что от академика П. Л. Капицы получен пакет на имя товарища такого-то...» Бумажка эта подкалывалась затем к копии письма. Все эти расписки до сих пор хранятся в архиве Капицы. Так же как и все варианты и черновики отправленных (и не отправленных) им писем.
Некоторые письма Капицы «большому начальству» напоминают газетные или журнальные статьи — научно-популярные или публицистические. Одно из писем Сталину (оно не включено в эту книгу) предваряется даже эпиграфом: «Время дороже всего. Суворов». Есть письма, разбитые на главки.
«Пришлось писать длинно,— пишет Капица Н. С. Хрущеву 18 июня 1961 года,— а то получилось бы неубедительно».
Убедить, сделать руководящее лицо своим союзником в решении той или иной проблемы — вот к чему стремился Капица, обращаясь «наверх».
Многие письма, публикуемые в настоящей книге, писались в те годы, когда общественное мнение в нашей стране особой роли не играло. Решающим в те годы становилось «мнение» власть предержащих. «Есть мнение»,— говорили с таинственным и важным видом (да и сейчас еще говорят) аппаратные люди.
То было время Административно-командной Системы, как мы ее сейчас называем. И Петр Леонидович, человек мудрый и трезвомыслящий, прекрасно понимал, что в условиях этой системы чрезвычайно важно — для дела, для науки, для строительства социализма — умело воздействовать на «общественное» мнение высших эшелонов власти. На эту работу он не жалел ни времени, ни сил. Причем порой эта работа была смертельно опасной, сравнимой, пожалуй, только с работой сапера.
Академик Е. М. Лифшиц рассказал мне однажды о своем разговоре с Капицей. Петр Леонидович показал ему письма, которые он написал Сталину после ареста В. А. Фока и Л. Д. Ландау, и письма тому же адресату с резкой критикой Берии... Евгений Михайлович спросил Капицу, не испытывал ли он страха, когда писал эти письма, не казалось ли ему, что он входит в клетку с тигром. «Я об этом не думал,— сказал Петр Леонидович.— Я только знал, что это нужно сделать...»
