...За эти дни произошло много интересного. Вчера я был у В. И. [Межлаука], мы беседовали с ним без малого три часа, и это одни из самых отрадно проведенных часов за все эти последние дни и недели. В. И. умный человек, понимает тебя с полуслова, хотя, конечно, другой раз говорит не то, что думает, но это вменяется в обязанность человеку, должно быть, ежели он занимает известное положение. <...> Во всяком случае, разговаривали мы сперва на общие темы о науке в Союзе. Тут, конечно, все время были затруднения. У нас вечно путают чистую науку с прикладной. Это естественно, конечно, и понятно, но в то же время [в этом] несомненный источник многих ошибок. Разница [между] прикладной научной работой и чисто научной — [в] методах оценки. В то время, как всякую прикладную работу можно непосредственно оценить по тем конкретным результатам, которые понятны даже неэксперту, чисто научная деятельность оценивается куда трудней и [эта оценка] доступна более узкому кругу людей, специально интересующихся этими вопросами. Эта оценка может производиться правильно только при .широком контакте с мировой наукой. Следовательно, для Союза необходимо наладить твердую и тесную связь с международной наукой. Надо, чтобы наши достижения и наши ученые котировались на мировом научном рынке. Кроме того, как раз это подымет уровень наших знаний и выбьет ту калиостровщину[13], которая у нас так развита. Последнее я не говорил В. П., но на первых встречах было достаточно полное взаимное понимание.
Потом мы говорили и о более мелких временных болезнях науки и институтов — их чрезмерный размер, халтура и совместительство. Тут тоже было достигнуто понимание. Вообще с В. П., несомненно, можно прийти к полному пониманию, и так как у нас у обоих одно и то же желание — создание мощной науки,— то я был бы очень счастлив, если вообще мне с ним удалось бы работать вместе в будущем. <...>
Я продолжаю, как это делал всегда, давать консультации и включаюсь в организационную работу планирования Академии наук. Академия переносится сюда, в Москву, не только территориально, но этот перенос связан с реконструкцией. Оздоровить старую телегу, конечно, надо — поставить на нее бензиновый мотор и пр. Конечно, неправильно, как делает твой папаша, чихать на такие дела. Дескать, Академия такая дыра, что и связываться с ней не надо. Надо попытаться оживить ее, это ведь не невозможно...
12) ИЗ ПИСЬМА К А. А. КАПИЦЕ 23 февраля 1935, Москва
...Уже два месяца, как начала организовываться подготовительная работа по переноске моего института[14]. За эти два месяца ничего продуктивного не сделано, кроме как мною обследована промышленность и составлен список необходимого оборудования (кроме кембриджского) и планы лаборатории. Все это сделал за 14 дней.
Мне смешно смотреть, как Ольберт[15] барахтается в бумагах и бюрократиях. То, что в Англии решается телефонным звонком, здесь требует сотни бумаг. Тебе на слово ничему не верят, верят только бумаге, недаром она дефицитна. Бюрократия душит всех. Душит она и Валерия Ивановича [Межлаука], который часто сам бессилен, его распоряжения разбиваются, разбавляются и уничтожаются в бумажных потоках. <...>
Между прочим, у этого бюрократического аппарата есть все же одна положительная черта: он работает. То есть, если иметь терпение и выдержку, то добиться всего можно. На нем такие люди, как Ольберт, и делают свою карьеру. Не будь этого аппарата, все шло бы просто и легко, и 3/4 москвичей остались [бы] без работы. Какой ужас для москвичей! Уничтожить бюрократию будет не легче, чем уничтожить чересполосицу. Хотелось бы верить, что она будет уничтожена, но задача нелегкая. Но если с чересполосицей справились, почему с бюрократией не справиться? Люди за нее очень держатся, кормятся ею. Бюрократ — это паразит нашего строя, но он неуязвим. Но, по-видимому, есть в Союзе некоторые организации, которые в значительной мере преодолели трудности бюрократического аппарата. Хотелось бы, чтобы их хозяйственный опыт был распространен на всю страну. Почему этого еще не делают, не знаю. По- видимому, это вопрос больше воспитательный, чем организационный, а воспитывать надо годы.
Но при всей этой ругани с моей стороны я верю, что из всех затруднений страна выйдет победоносно, верю в то, [что] будет доказано, что социалистический метод хозяйства не только наиболее рациональный, но [он] создаст государственный строй, отвечающий наиболее высоким запросам человеческого духа и<...> этики. Но вот в муках рождения [этого строя] мне, как ученому, страшно трудно найти место свое. По-видимому, как я тебе писал в прошлом письме, время еще не созрело, это и есть трагедия моего положения. По-видимому, единственный [выход] — это стать в исключительное положение, так сказать, под непосредственное покровительство власти. Быть на правах тепличного растения. Хорошо ли это? Могу ли я идти на это? Не лучше ли обождать со всем этим? Мне многое не ясно, но жизнь покажет. <...>
13) ИЗ ПИСЬМА К А. А. КАПИЦЕ 10 марта 1935, Москва
...До сих пор меня не принимает В. И. [Межлаук]. Я боюсь, что это результат маленького и безобидного озорства, мною выкинутого (я написал письмо, пользуясь старинной формой эпистоляра), письмо касалось посылки. Но тут люди веселости не любят. Я уверен, что они были бы в восторге, если [бы] я отпустил себе бороду, мычал важные слова и величаво поглядывал направо и налево. Одним словом, выглядел бы, как мудрец, философ и ученый, так, как их принято представлять в театре. Вот тогда я действительно настоящий ученый, даже, может быть, подающий надежду стать знаменитым. Между прочим, этот грим ученого у нас очень распространен. Если не наружный, то внутренний. Один писатель, с которым меня недавно познакомили[16], называет это «жречеством».
Разыгрывают из себя жрецов, вроде того, который поет так свирепо и важно в «Лиде». И никто бы не огорчился, если бы Академия наук была превращена в храм, а мы — в священников. Но вот я-то «попом» как раз быть не могу по натуре, у меня все против этого. И я еще не так им наозорничаю, чтобы они тут бросили этот мистический подход к ученым. Наука должна быть веселая, увлекательная и простая. Таковыми же должны быть ученые. К Академии наук должен быть деловой подход. Если они перебарщивают в сторону жречества, то я буду компенсировать это. <...>
14) ИЗ ПИСЬМА К А. А. КАПИЦЕ 22 марта 1935, Москва
...При всех тех обидах, которые я получил, у меня ни капли злости, так как все мои дела мне все же кажутся второстепенными, и не признавать того сдвига в стране, который произошел, нельзя, и перед общим делом личные обиды смешны своей ничтожностью. Но главное, в чем трагедия, которую я так близко принимаю к сердцу, это в том, что роль науки в стране недооценена. <...> Союз без науки жить не может. Долг всякого ученого, сочувственно относящегося к социалистическому строительству,— стараться найти для науки место в современной жизни и доказать ее необходимость. Но неправильно ждать, пока кто-то придет и все для тебя устроит. Свое место в стране должны создать себе сами ученые, а не ждать, пока кто-то придет и все для них сделает. Вот твой отец сидит и ругает В[олгина], как он ругал Оль [денбурга][17]. Правда, ругает за дело, но сам он ведь палец о палец не ударит, говорит, что [это] не дело ученого. Это правда, но все же некоторое время надо отдавать организации своей научной работы. Я говорю нарочно «организации», а не администрации. Ученые должны сорганизовывать себе администрацию. Воркотней это не сделаешь. Многие думают, что в Кембридже мне все подавалось готовым на подносе, и я только, мило улыбнувшись, глотал. Нет, каждой своей вещи, машин, лаборатории — я добивался. Я немало времени потратил на организацию своей работы. На тренировку механика, ассистента, на доказательства справедливости своих достижений и пр. Но никто эту работу не видит, но она всегда берет много времени и она залог успеха в работе вообще. Тут, в Союзе, я не боюсь даже бюрократии, не боюсь отсталости в некоторых областях пашей техники, не боюсь недостатка комфорта и пр. Я думаю, что смогу со всем этим побороться и уже начал это делать. <...>.
