Советским кораблям нельзя было дольше задерживаться в Кейптауне: начался сезон охоты. К полудню вся флотилия собралась на рейде, построилась в походную колонну и двинулась в путь.
До мыса Доброй Надежды суда шли в спокойных водах, но стоило выйти на простор Мирового океана, как их встретили бесконечные стада белогривых волн, подгоняемых сильным ветром.
Горизонт был хмур, он почти сливался с темной далью океана. Это предвещало шторм. Боцман со старшим механиком еще раз проверили, нет ли на судне щелей, куда бы могла проникнуть вода, не ослабли ли крепления, плотно ли задраены люки и заглушки. Вахтенные надели непромокаемые плащи с капюшонами и приготовились к борьбе со стихией.
Ветер усиливался. Он срывал с верхушек волн пену и клочьями забрасывал на мостик. Суда шли, слегка накренясь.
Мы со старшим механиком пробрались к кочегарам. Трушко, увидев зеленовато-бледное лицо Мазина, спросил:
— Продержитесь до конца вахты?
— Ой, навряд ли… мне уже худо, — страдальчески кривясь, ответил тот. — Я же просил перевести меня на базу…
— Только прежде времени не распускайся, — прокричал Трушко и поспешил уйти.
Когда я, сменив старпома, вышел на мостик, свет вокруг уже померк. Ревущий океан был вспенен и изрыт высокими волнами. Свист ветра превратился в какой-то сплошной сиплый вой.
За рулем находился Трефолев. Широко расставив ноги, бывший балтиец крепко вцепился в штурвал и, не отвлекаясь, смотрел вперед. Он понимал: стоит не удержать судно носом к высокой волне — тяжелый удар обрушится на китобоец.
«Очень хорошо, что на руле Трефолев, — подумал я. — С ним мы уже сплавались, он поймет меня по любому жесту. Не в таких бывали переделках».
Водяная пыль, проносясь над судном, хлестала в лицо, секла глаза. Всматриваться в ревущую темень было трудно. От влажных ударов ветра деревенело лицо и болели глаза. Подняв локоть левой руки на уровень носа, я приказывал себе: «Не жмуриться, не отворачиваться… Терпеть! Это еще только начало. Тебе же шторм не в диковинку».
Да, да, держи полный ход, иначе судно не будет слушаться руля. И зорче поглядывай по сторонам, следи за впереди идущими, чтобы ненароком не натолкнуться на кого-нибудь из них. В такую темень всюду подстерегает опасность. Малейшая неточность, промашка твоя или рулевого — и… волна сметет с мостика всю вахту.
Казалось, ветер собирается поднять на воздух всю воду океана. Меня не могли защитить ни плотный непромокаемый комбинезон, ни наглухо застегнутый плащ с капюшоном. Я стоял под резкими струями дождя и колючих брызг…
Высокие волны бились в надстройку, взлетали на мостик, стучались в задраенные двери, стремились проникнуть внутрь судна, к перегретым работающим машинам.
«Какой ад сейчас внизу», — подумалось мне. И, как бы в ответ на мои мысли, открылся носовой люк, ведущий в матросский кубрик. В кружке света появился Тоша Самалход. Камбузника сразу же обдало водой. Но он не растерялся: захлопнул люк, отряхнулся и, хватаясь за леера, добрался до тамбура в машинное отделение и скрылся в нем.
— В машинном! — крикнул я в переговорную трубу. — Что у вас стряслось?
— Мазин укачался, теряет сознание, — ответил механик. — Его подменит Охапкин.
— А как другие?
— Еще держатся. Всем сегодня достанется.
Сквозь шум непогоды я различил тяжелый и ровный стук машин, удары лопастей гребного винта, которые временами то слабели, то учащались. «Видно, на вершине высокой волны винт обнажается и крутится вхолостую», — понял я и сообщил об этом рулевому.
— Чувствую, — ответил Трефолев, — руками ощущаю, словно стопудовую колоду ворочаю! Едва удерживаю, так и сносит.
Промокнув до нитки, я так озяб и устал, что, когда пришел на смену третий штурман, я не мог выговорить ни слова: рот одеревенел.
Хватаясь за поручни, я почти ползком скатился вниз. Вместе с боцманом мы заглянули к кочегарам. У топок никого не было видно.
— Эй, кто там… — крикнул Демчук. — Вы что, умерли?
— Нет, живы, можете посмотреть, — отозвался Тоша Самалход.
— Ладно, верю на слово, — засмеялся боцман. — Только не засыпай.
— Да я не усну, мне здесь еды подкинули. Удивительный человек этот Тоша, он еще мог есть в таком аду.
Я с трудом добрался до своей каюты и не узнал ее: здесь все было как после погрома: вещи слетели со стола, полок, вешалок и перекатывались от переборки к переборке.
Кое-как приведя в порядок каюту, я разделся догола, натянул на себя сухое белье и вскарабкался на верхнюю койку; Но качка стала такой, что невозможно было удержаться на постели. Пришлось привязаться.
Ночь прошла как в бреду. Умывальник урчал, хрюкал, бормотал и чавкал. Судно то взлетало на вершины волн, то падало в бездну. При этом оно вздрагивало, скрипело и стонало, раскачиваясь во все стороны.
В эту ночь с огромным напряжением работали не только люди, но и машины. Механизмы перегревались, вели себя капризно, пожирали много топлива и масла.
У топок термометр показывал больше шестидесяти градусов. Духота, запах соляра и скапливавшихся газов изнуряли моряков.
Кочегар Мазин, вытащенный в тамбур, лежал на пробковом матраце пластом. Корчась от позывов к рвоте, он стонал и просил:
— Дайте чего-нибудь… сердце заходится, помру. Проклят буду, если еще раз наймусь на корабль. Ой, плохо… Ой, худо мне!
Если бы не Тоша Самалход, машинной команде пришлось бы туго. Камбузник не укачивался, легко переносил жару и, казалось, был неутомим. Он подряд отстоял две вахты и казался свежим.
— Ну и парень! — восхищался старший механик. — Вез него мы пропали бы. За ночь четверых укачало, а он все держится… У форсунок гож, и масленщика подменил.
Утром, стало как бы легче — дневной свет действовал успокаивающе.
От качки голова тяжелая, лоб потный, тело кажется изломанным, настроение паршивое.
Бывает, рвется парень в море, мечтает о дальнем плавании, ночей не спит. Ничего ему, кроме «манящих просторов», не нужно. Парень целеустремлен и настойчив, он устраивается на судно и готов перецеловать всех, кто ему помог стать моряком. Но не длительна его радость. Первый же шторм ошеломляет новичка. Узнав, что такое выматывающая душу и опустошающая тело качка, он на первой же стоянке говорит:
— Болею очень… жить не хочется. Отпустите.
Качка стала для парня непроходимым барьером. Он испугался недуга, вызванного морем.
Штормовой ветер разворошил океан, породил высокие водяные горы с белыми вершинами. Среди бесконечной цепи качающихся исполинов китобойцы казались крошечными скорлупками. Они то взлетали на хребты, то исчезали из глаз. Даже огромная китобаза была игрушкой океана, она глубоко зарывалась в зеленоватую воду, и волны перекатывались по ее палубам.
Чудилось, что корабли не движутся, а толкутся на месте, то взбираясь на валы, то откатываясь назад.
На третий день невдалеке показалось стадо китов. Морские исполины тоже стремились на юг. По коротким и частым фонтанам чувствовалось, что животные, преодолевая полосу штормов, выбились из сил.
— Киты! Справа фонтаны! — закричал стоявший на мостике марсовый Семячкин.
Но его крик никого не воодушевил. Людям было не до китов, они сами измотались.
Вызванный Сыретинским, Ула Ростад нехотя выглянул из каюты и, определив по фонтанам, что рядом
