Потом тьма сомкнулась, исчезло все, но под ногами оказалось что-то твердое. Похоже на бетонные плиты. Или шершавый, потрескавшийся асфальт.
Он попробовал было двинуться назад. Бесполезно. Тьма, плотная и упругая как резина, не пускала его. Сколько ни толкайся, сколько ни стучи кулаками — ни на миллиметр не сдвинешься. Оставалось идти вперед, в холодную, бессмысленную пустоту. Непонятно куда, непонятно, зачем.
Он шел и плакал, и сам не замечал своих слез. Жалко было сразу всех — и Синто, и Хьясси, и даже кассара. Но больше всего жалел он себя.
13
Следствие отложили до рассвета — оба они с Илси-Тнаури решили, пускай люди выспятся. Лучше на полчаса задержать выступление, чем двигаться в путь с красными глазами и клюя носом. Пленника привязали к столбу в центре лагеря, приставили охранять пятерку мрачного вида солдат — из личной охраны воеводы. Тот, матерясь сквозь зубы, извинялся перед Петрушко и клялся повесить тех, кого негласно отрядил обеспечивать безопасность дорогого гостя и коллеги. Еле-еле удалось его притормозить до утра.
Виктор Михайлович, впрочем, уже не уснул. Волны муторного забытья периодически захлестывали сознание, но все они, как и положено волнам, гасли, а на душе было сухо и как-то шершаво. Кому и зачем понадобилось его резать? Тем более так наивно, непрофессионально, словно нарочно подставляясь… Вот еще новая интрига, и, по всему видать, придется ее раскапывать… И это вместо главного…
Рассвет не замедлил явиться. Здесь, на вершине холма, он распустился прекрасным желто-розовым цветком, и лежащие в низинах тени казались прохладными, покрытыми капельками росы листьями. Солнце еще не вынырнуло из-под лесистой полоски горизонта, но вот-вот готово было проткнуть воздух своими острыми лучами.
Умывшись внизу, у бьющего из камня родничка, Петрушко поднялся обратно. Подошел к столбу, внимательно разглядывая пленника. Тому на вид было едва ли восемнадцать. Салабон, типичный салабон, из тех, что еще вчера гоняли футбол во дворе и обжимались с девчонками на школьной дискотеке… впрочем, все это из другой оперы. Тут вернее будет сказать — из тех, что пасли коз и обжимались с девчонками на сеновале. Невысокий парнишка, щуплый, хотя и по-крестьянски жилистый. Темные волосы нечесаными прядями спадают ему на глаза, одежда сорвана подчистую — чтобы, как хмуро пояснил Миал- Тмингу, не запрятал бы всяких опасных штучек, и колдовских, и не только.
— Вот, друг Вик-Тору, полюбопытствуй, — неслышно подошедший сзади Илси-Тнаури протянул ему на обеих ладонях меч. Короткий, не длиннее локтя, с симметрично расширяющимся лезвием. — Тиен-латома называется. Это не для боя, в бою таким ножичком особо не навоюешь. Именно чтобы спящего резать, или безоружного. Разбойничья штучка.
— Надо бы кого-то послать шатер зашить, — в тон ему отозвался Петрушко. — Дырища же там… — он едва удержался от неприличного сравнения.
— Уже, — коротко кивнул воевода. — Ну что, начнем? Чем быстрее мы разберемся с этим происшествием, тем раньше хандара может выступить в путь. Так что позволь, Вик-Тору, допрос поведу я.
Петрушко кивнул.
Илси-Тнаури, однако, начал допрос необычно. Отойдя в сторону, он опустился на колени и довольно мелодично пропел какие-то стихи. Что-то вроде местных псалмов, сообразил Петрушко. Слова были почти непонятны, наверняка древний язык. Затем воевода принялся шепотом молиться, попеременно воздевая руки к небу и стукаясь лбом о жесткую, выгоревшую от зноя траву. Минут через пять он поднялся и упругой походочкой приблизился к пленнику.
— Имя? — резко, отрывисто, словно щелчок кнута.
— Не скажу, — огрызнулся юноша.
— Значит, обойдемся без имени, — кивнул воевода. — Единому веруешь?
К удивлению Петрушко, парень мрачно выдохнул: «Да-а…» Илси-Тнаури если и удивился, то никак это не выказал.
— Значит, судить будем по заветам Вестника Таури. Ибо сказано: «между собой судитесь не у внешних, к судье-идолопоклоннику не прибегайте». Но тогда имя твое понадобится, ибо о ком же мы будем молиться после?
— Алликойсу, — нехотя выдавил парень.
— Что ж, Алликойсу, — деловито заговорил воевода, — времени у нас нет, решать с тобой придется быстро. Прежде всего — зачем ты пробрался в шатер почтенного Вик-Тору? Ты хотел его убить?
Парень молчал.
— Отпираться глупо, сам господин Вик-Тору видел, куда вонзил ты свой меч. Посему ответь, зачем ты пошел на это? Месть? Долг? Приказ?
Видимо, уловив что-то в его черных глазах, Илси-Тнаури кивнул.
— Значит, приказ. Итак, тебе велели убить… Кого? Было ли названо тебе имя? Была ли описана внешность? Или просто указан шатер? Отвечай быстро. Ты знаешь, что не ответив по доброй воле, все равно ответишь под пыткой.
— Мне… — прохрипел парень, — мне велели зарезать вот этого… господина. Мне показали его еще в столице, когда они с самим Вестником Аламом бок о бок ехали в государев дворец.
— И что было дальше?
— Дальше я следил… Когда понял, что господин с хандарой вашей едет, то прибился в обоз… котлы чистить, хворост собирать… за пару лепешек и миску похлебки. Я не мог решиться… Страшно, — протянул парень, и Петрушко понял вдруг, что никакие ему не восемнадцать, от силы шестнадцать будут. Совсем еще дитя. Просто здесь ведь люди южные, усы растут раньше мозгов…
— Но все-таки решился, — спокойно вел разговор Илси-Тнаури. — Решился зарезать человека, не сделавшего тебе никакого зла. Нарушил древнюю заповедь Единого: «не сотвори убийства». Рассчитывал ли ты, сделав свое злое дело, улизнуть незаметно?
Парнишка молчал, опустив голову.
— Правильно, никуда бы не улизнул. Ты, парень, неумеха в таких делах. Настоящий убийца или бы вообще не попался, или, выполнив поручение, откусил бы себе язык и захлебнулся своею же кровью. Из хандары мало кто сможет убежать, и уж явно не ты. Значит, сознательно шел на смерть. Зачем? Что тебе посулили? Золото?
Алликойсу мрачно усмехнулся.
— Правильно смеешься. Зачем деньги покойнику? Так что же? Говори. Все равно тебе нечего терять. Ты так и так умрешь. Но расскажешь правду — умрешь как мужчина, быстрой и легкой смертью от меча. Начнешь же изворачиваться — не обессудь. Выстругать кол и врыть его — минутное дело, но мучения твои продлятся довольно долго. Ты понял?
— А как мы поймем, что парень не лжет? — вполголоса спросил Петрушко.
— А вот идет сюда прочитавший утренние молитвы Миал-Тмингу, — весело ответил воевода. — Посвященный знает, когда говорят правду, а когда ложь. На то ему и дан Единым дар. Он просто посидит тут с нами, послушает.
Парнишка закашлялся, задергался, но веревки держали его крепко. Потом он вдруг заплакал — навзрыд, по-детски, не стесняясь никого и ничего.
— Что, — мягко спросил подошедший старик-посвященный, — страшно умирать?
— Нет, — подняв зареванное лицо, отозвался парень. — Стыдно.
— Единый видит сейчас тебя как прозрачное стекло, видит все твои грехи, так очисти себя перед Его лицом, — посоветовал Миал-Тмингу. — Расскажи все без утайки, и быть может, посмертие твое будет легким.
Алликойсу со свистом втянул в себя воздух, помолчал чуть-чуть — и слова полились из него мутным потоком. Петрушко едва удержался от сравнения с прорвавшейся канализацией. А все и впрямь было
