— Не, ему не больно! Ему весело! А мы будем делать лук?
— Какой еще лук?
— Обыкновенный! Чтобы стрелять.
— Ну… — задумался Петрушко, — во всяком случае не сегодня. Лук из чего попало не мастерят, надо подходящий ясень найти… Сперва давай листья заготовим. А это, судя по чьей-то лени, случится ой как нескоро.
…Скоро — не скоро, а все когда-нибудь кончается. Доверху набив пластиковый пакет, они двинулись в обратный путь, к озеру. Лешка, разумеется, не мог идти нормально — он то убегал вперед по тропе, то прятался в кустах и увлеченно стрелял оттуда из чего-то воображаемого. Не то из космического бластера, не то из индейского лука…
Потом он выскочил на опушку, где кончался орешник и начиналось озеро — дальним своим, заболоченным краем. Тут всегда было безлюдно — народ купался на противоположном берегу, где и песчаный пляж, и стройные сосны, и шоссе невдалеке змеится. А здесь — поросли камыша, острая осока, бледно-зеленые пятна ряски, в их разрывах проглядывает темная, лишенная солнца вода.
— Папааа!
Голос у Лешки был такой, что у Виктора Михайловича на миг перехватило дыхание. Отшвырнув куда- то пакет, он с места взял резкий старт и помчался на крик, сжимая кулаки и костеря себя — ну почему, почему нет при нем табельного «Макарова»?
— Папа! Там! — прыгая на берегу, Лешка указывал в воду, где в переплетениях серо-желтых камышей барахталось нечто огромное. Кабан? Медведь?
— Алешка, в сторону! — негромко скомандовал Виктор Михайлович. Таким тоном он говорил нечасто, и сын без лишних вопросов отскочил подальше, к лесу.
Виктор Михайлович вгляделся в темное мельтешение. Так… Не медведь это и не кабан… Не тратя времени на раздевание, он вошел в невероятно холодную (и это на такой-то жаре!) воду, осторожно продвигаясь вперед. Это оказалось непросто — водоросли цеплялись за ноги, на дне торчали острые коряги, так и норовя разодрать брюки, плотная стена камышей заслоняла вид, их приходилось раздвигать обеими руками. Сперва было по колено, потом как-то вдруг сразу он провалился по пояс, но зато и приблизился к цели.
Примерился, ухватился — и с трудом удерживаясь от непедагогичных выражений, поволок «нечто огромное» к берегу, где, несмотря на запрет, в нетерпении выплясывал Лешка.
— Ну? — устало бросил он, вытащив длинное тело на берег. — И за каким… этаким… ты сюда полез? Дышать можешь?
Спасенный судорожно кивнул, сделал несколько вдохов, перевернулся на живот — и изо рта его сплошным потоком хлынули вода и рвота.
— Давай-давай, не спеши, а то еще подавишься, — сумрачно посоветовал Петрушко. — Сейчас лучше? Ну-ка, сядь, вон сюда, к стволу прислонись. Оклемался чуток? Тебя, насколько я слышал, Владиславом зовут?
Понурившийся Владька молча кивнул.
— Леш, — подозвал сына Виктор Михайлович. — Я там, в лесу, пакет с листьями куда-то бросил. Так что живо дуй на поиски. Не хватало нам еще по второму разу собирать. Там, между прочим, твой подберезовик. И банка, где целых тридцать восемь ягод.
Когда Лешка скрылся за деревьями, Виктор Михайлович негромко спросил:
— Ну так что же случилось? Не думаю, чтобы ты полез туда купаться, уж больно неподходящее место. Плюс к тому же и в одежде. Водкой от тебя не разит. Значит — что? Топился?
— Угу, — мрачно отозвался Владька, понимая, что без толку отрицать очевидное.
— И что, действительно серьезный повод?
Владька промолчал.
— В общем-то, догадаться несложно, — правильно истолковал его молчание Петрушко. — Дело-то банальное… И ты, значит, решил, что жить теперь незачем, да? Что или она, или могила? Странно, на идиота вроде непохож. Или я ошибаюсь?
— Ошибаетесь, — угрюмо выплюнул слова Владька. — Я как раз и есть полный идиот. И идиот, и обалдуй, и козел, и вообще… И нафига мне тогда все это? — рука его пренебрежительно обвела теплое лесное пространство, а потом вдруг плечи у него затряслись, и он, уткнувшись лицом в колени, глухо зарыдал, не стесняясь ни постороннего мужика, ни себя.
— Так… — протянул Петрушко, дав ему выреветься. — А теперь рассказывай все по порядку. Может, не так оно и страшно.
И Владька, захлебываясь слезами, начал рассказывать.
…Поначалу Виктор Михайлович слушал его без особого интереса. Парню сейчас необходимо было выговориться, выплеснуть боль, а ничего оригинального в его словах не ожидалось. Да, действительно, отчаянная и безнадежная любовь к Аньке, еще с десятого класса, и ее спокойно-благожелательное отношение, и никакой ясности. Оставалось лишь догадываться, из жалости она его до сих пор не шуганула, или все же есть какие-то шансы. Она делала вид, что не замечает его взглядов, его тревожного дыхания, она умудрялась понимать его неуклюжие намеки с точностью до наоборот, она усиленно настаивала на том, что «они просто друзья-одноклассники». И он терпел, таскал веники цветов, доставал билеты на концерты. Так ведь она ко всему прочему и нормальную музыку не слушает, а все эти ее Бахи и Бортнянские такая скучища… Да, она странная… Не бывает сейчас таких девчонок. Да она еще и христанутая… всякие там догматы, обеты, запреты… Ну да, сейчас многие… Каждый сходит с ума по-своему, типа свобода, и все дела… И вообще он понимает, что ей не годится. И образования никакого, и денег нормальных нет, и драться не умеет. Что? Нет, она этим не возмущалась, она наоборот — крутых качков на дух не переносит. Но те хоть люди… жизнь понимают, за себя постоять могут, а он… Сопля соплей. Особенно тогда, с «бандовозом». Да, влепился на чужой тачке в бандитский «джип». Чем кончилось? А ничем. Аня приехала, привезла с собой соседа-старика. Жуткий у нее какой-то сосед завелся, где-то с месяц назад, не больше. Почему жуткий? Потому что странный. С виду на крутого не похож, не в прикиде, а тем не менее. Да ерунда, разве крутой в вонючей хрущевке хату снимет? А этот снимает.
…Молча появился Лешка с пакетом. Виктор Михайлович, сделав Владьке знак остановиться, велел сыну идти вперед, к огибающей озеро тропинке, и там их ждать. «Возле изогнутой сосны, понял? И никуда оттуда ни ногой. Пожалей мои истрепанные нервы!»
И вот тут-то, слушая сбивчивый Владькин рассказ о развороченном «бандовозе», Петрушко впервые ощутил некую странность. Того, о чем рассказывал парень, просто не могло быть. Вернее, началось-то оно вполне обыденно, зато потом…
— Значит, говоришь, он просто подошел к этим качкам и о чем-то стал говорить?
— Ну да, — кивнул Владька. — Я еще подумал, что вот сейчас дадут они дяденьке по голове, и привет, реанимация. А он чего-то сказал, они ему вроде ответили, он опять. И возвращается к нам, говорит, все, у ребят никаких претензий, обоюдка типа.
— А эти?
— Да не понимаю я, — суетливо ответил Владька. — Они все слушали, слушали, а потом как пыльным мешком их стукнуло. Поскучнели оба, к «джипу» своему привалились и вроде как на корточки сели, типа отдыхают. То ли солнцем разморило, то ли чего. Хотя какое солнце, вечером же!
— А он что, в самом деле просто говорил? — недоверчиво хмыкнул Петрушко. — Может, врезал все- таки? Знаешь, бывают ведь такие незаметные удары, не как в кино.
— Да зуб даю! — вскричал Владька, — не прикасался он к ним вообще. Только впаривал чего-то. А как они того… спеклись, повернулся и к нам пошел. И говорит, с «восьмеркой» сам разбирайся, тут я тебе не помощник. И еще по носу щелкнул… обидно так. — Да, — медленно протянул Виктор Михайлович, — действительно, странный дядька. — И что, представительный мужчина? Раз говоришь, Аня на него засматривается.
— Да какое там! — презрительно сплюнул Владька. — Ростом с вас будет, и лысый как коленка, и лицо морщинистое. Загорелый, правда, будто с югов.
— А одет как?
— Да как совок! — Владька мрачно ухмыльнулся. — Плащ какой-то старомодный, сандалии. — Да,
