взвыв, на мгновение разжал пальцы – и мальчишка бросился вниз по улице с хорошей спринтерской скоростью. Укушенный дернулся было за ним, но главарь коротко пролаял:
– Некогда.
Он сказал что-то еще – я не расслышал, в голове мутилось, а пожар в животе разгорался все яростнее.
Почувствовал лишь, что меня схватили под руки и куда-то тащат, а ноги мои волочатся по немощеной земле, чертят в пыли какие-то извилистые линии.
Линии… Вот уж самая не подходящая сейчас мысль. Но вместо того чтобы вырываться или хотя бы звать на помощь, я вдруг задумался над Алешкиным криком: оторвы. При чем тут оторвы? Сравнение гопников с девицами легкого поведения – это как-то странно…
Я не слишком понимал, куда меня тащат, все мелькало перед глазами и расплывалось бурыми пятнами. Вот какие-то заборы… крапивные джунгли, бурьянные леса… вонь помойки, блеск воды, сваленные бревна… Заходящее солнце светит то справа, то слева, скачет оранжевым волейбольным мячом…
В себя я пришел, только когда ощутимо потемнело. Вытянул шею, оглядываясь.
Когда-то это было домом – до пожара. «Красный петух клюнул», – вспомнилась мне вдруг народная фразочка. По-здешнему, кстати, звучит почти по-русски: «Червон петел уклеваста».
Черные, обугленные стены. Толстые бревна, крепкие – не обвалились, выдержали. А вот крыша частично обрушилась, торчат отдельные стропила, перечеркивают синее небо. Пола нет – доски выгорели до земли, и я стою на головешках Стою и не могу шевельнуться – спина упирается в какой-то столб, руки и ноги привязаны к нему же.
Что-то мокрое касается моей щеки. Похоже на половую тряпку. Да, тряпка и есть – кто-то смывает мне с лица пыль и кровь.
– Что, Гонша, порядок? – этот голос я вспомнил. Главарь неопределенного возраста.
– Угу… Готов. – У стоящего сзади и потому невидимого мне Гонши голос совсем молодой, явно недавно сломавшийся, у нас бы этот Гонша в десятый класс ходил.
– Время… – вздохнул главарь и остановился передо мной, цепко, изучающе оглядывая. – Звать как? – коротко спросил он.
К чему играть в Штирлица? Я же все равно ничего не знаю: ни где золото партии, ни какого цвета трусы у Евы Браун…
– Андрей, – прохрипел я.
– Прозвание! – после недолгой паузы последовал вопрос. Это он что, насчет фамилии?
– Чи… Чижик.
– Лет сколько?
– Девятнадцать.
– Ладно, хорош. Белой, давай шуруй. Да скоро, солнце садится.
Худенький и юркий тип со странной кличкой Белой выступил вперед. Мне показалось, что среди нападавших его не было. В руках он держал…
Я не мог поверить, до того это выглядело бредовым. С шеи у него свисала горизонтально расположенная квадратная доска, на доске был закреплен бумажный лист. А в руке у него был… обычный карандаш.
Внимательно оглядывая меня, Белой начал делать быстрые штрихи. Рука его так и летала над бумагой, иногда он заходил справа, иногда перемещался влево, несколько раз зачем-то присел. Штрихи испещряли лист, падали на него, точно косые струйки дождя, но струйки тщательно выверенные. И скоро я понял, что на бумаге не что иное, как мой портрет. Причем нарисованный классно. Этому Белому бы на Арбате прохожих рисовать. Цены от стольника и до потолка…
– Ну, долго еще? – несколько раз подстегивал его старший, и наконец художник удовлетворенно хмыкнул:
– Готово.
– Ну, слава Хроносу, – проворчал главарь. – Уходим.
Он подошел ко мне вплотную, ухватил пальцами за нос.
– А ты, Андрей Чижик, обо всем, что было, молчи. Скажешь кому, я тебя найду, яйца отрежу и сожрать заставлю. Понял меня?
Я промычал что-то невнятное. Отупение мое постепенно проходило, внутри рождалась злость.
– Понял, спрашиваю? – он не сильно, но явно издевательски шлепнул меня по губам.
– Понял, – прошипел я.
– Ну, смотри… – хмыкнул старший.
Спустя пару секунд никого уже тут не было. Кроме Андрея Чижика, узника этих руин. Естественно, отвязать меня от столба они и не подумали.
Интересно, долго ли я здесь проторчу? Найдут ли меня когда-нибудь? Или вот так помру от жажды, голода и неудовлетворенной мстительности?
Уже почти совсем стемнело, когда наконец послышались шаги и голоса, мелькнуло в черном оконном проеме пламя факела.
– Спасибо, ребята, вы очень оперативны, – единственное, что вырвалось из меня, когда веревки были обрезаны и чьи-то крепкие руки подхватили мое многострадальное тело.
