Ну, и ножницы в руки – чик-чик и… ни о чем подобном я не спрашиваю, и ничего похожего Мартинсон не говорит.
Из опасения таких вот «поправок» я и стоял насмерть, сопротивляясь предварительным записям. Ибо множество раз не менее «опасные» шутки произносились и мной и моими собеседниками, и это проходило, не вызвав ни разу какого-нибудь хоть малейшего замечания.
Ведь очень еще важно, как та или иная фраза говорится – с какой интонацией, что в это время видно на экране.
С какой шутливой наивностью, с каким простодушным юморком этот легкий, обаятельный человек – Мартинсон – раскрыл свой «секрет» о трех минутах!
Однако главной причиной моих решительных отказов записывать передачи было все же опасение, что тогда исчезнет то колдовское ощущение сиюминутной связи со зрителями, чувство реальной в данное мгновение беседы с ними и их «обратной реакции».
Вот этого я ни в коем случае не хотел лишаться, будучи убежден, что неизбежно утеряю нерв передачи, утеряю душевный подъем, остроту чувств – все то, что держало меня «в форме», что подсказывало слово, шутку, а то и мгновенный переход к серьезному разговору, к значительной теме. Ибо, несмотря на подготовку к передаче и отбор фрагментов, приблизительную наметку тем беседы, примерное определение времени на каждую из тем (ведь панорама должна в целом уложиться строго в свои полтора часа), многое в этих временных рамках импровизировалось во время самой передачи.
Итак, я железно держался, категорически отказываясь от видеозаписи.
Что же такое должно было случиться, чтобы на шестом году я сам пришел и сказал:
– Все. Будем записываться.
Первый удар в челюсть нанес мне старинный друг, знаменитый документалист. Очередная «Кинопанорама» должна была начаться с его новой картины.
Я сказал:
– Тебе две-три минуты. Несколько слов о картине.
– Хорошо, – ответил он и говорил 14 минут!!!
Я пытался остановить его, незаметно толкал, ногой, кашлял, наконец, сказал открытым текстом:
– Извините, но передача у нас регламентирована, мы не успеем все показать.
– Сейчас, сейчас, – отвечал он и продолжал говорить.
Он перечислял всех членов своей съемочной группы, рассказывал, какие они замечательные работники, как ему приятно делать с ними картину…
Я видел, что вдали, наверху, в глубине ателье, за стеклами аппаратной, где находились члены нашей группы, нарастала паника.
Ведь все фрагменты уже заранее заряжены в проекционные аппараты, невозможно ничего изъять, сократить передачу – все хоть и приблизительно, но рассчитано – следовательно, похищенные 12 минут взять просто неоткуда.
С каким удовольствием я убил бы его тогда!..
Ему, видите ли, хотелось доставить удовольствие своим сотрудникам и прославить их при помощи «Кинопанорамы».
Не помню уж, как я после изворачивался, как ловчил, сокращая на ходу то, что собирался сказать, как удалось все же ровно к одиннадцати, когда неизбежно начиналась новая передача, закончить панораму…
Меня можно было скрутить и выжать, как мокрую тряпку.
Второй удар под дых нанесла мне польская актриса, которую я пригласил на «Кинопанораму» вместе с Даниэлем Ольбрыхским.
Это было во время Международного кинофестиваля. Ольбрыхский, с которым мы подружились еще на предыдущем фестивале, был идеальным телевизионным собеседником. Веселый, остроумный, всегда готовый подхватить шутку, он мог, что-то рассказывая, тут же и спеть, и станцевать, и прочесть стихи… Словом, Ольбрыхский должен был стать «гвоздем» передачи.
Актриса, с которой он пришел на панораму, талантливо сыграла главную роль в одном из фестивальных фильмов. Это была красивая молодая женщина. Она казалась замкнутой, молчаливой, и, глядя на нее снизу вверх – она на две головы выше меня, – я засомневался: сумею ли ее «разговорить» на передаче?
Мы уселись за круглый журнальный столик.
Передача началась. Я представил гостей панорамы и попросил актрису сказать несколько слов о своей роли.
И она сказала…
Прошла минута, две, четыре…
Она говорила уже не о роли, а о варшавских людях, о своих впечатлениях от последней поездки в Париж…
…Шесть… семь… восемь минут, девять…
Я давно уже пытался остановить собеседницу, толкая ее под столом пальцем в бедро…
Никакого, ровно никакого действия мои намеки на нее не производили. Скорее наоборот – они вроде бы вдохновляли ее на продолжение рассказа.
На пятнадцатой минуте, пренебрегая правилами вежливости, я воспользовался тем, что она на
