середине фразы набрала воздух в легкие, и, не давая ей возможности воспользоваться этим воздухом, громко сказал:
– Спасибо, пани, вы так много и интересно нам рассказали, спасибо, спасибо, до свиданья.
Даниэлю я просто не дал слова: актриса сожрала все его время.
– Послушай, – сказал я ему после передачи, – кого ты привел? Я никак не мог остановить эту разговорную машину. Толкаю ее под столом, а она ноль внимания…
Даниэль ответил:
– Она просто думала, что ты за ней ухаживаешь…
Вот, получив несколько таких ударов, я, к великой радости редакторов, попросил записывать «Кинопанораму» заранее. Один из дикторов рассказал мне, что был на телевидении еще один случай такого же рода. Правда ли, анекдот ли? Не знаю. Как говорится, за что купил, за то и продаю.
Выступал будто бы представитель Министерства путей сообщения, рассказывал о пассажирском и грузовом движении, о графиках и новых методах работы поездных бригад и так далее. Он говорил, говорил и заговорился – никак не закончит речь, вяжет и вяжет одно к другому. Тогда помощник режиссера, стоящий рядом с камерой, сделал ему знак круговым движением пальца. Мол, закругляйся…
Оратор, увидев этот жест, наморщил лоб – что бы этот жест означал? – и вдруг догадался, сказал зрителям:
– Теперь, товарищи, я вам расскажу про окружную железную дорогу… – и пошел говорить дальше.
А потом началась переписка с телезрителями.
Я имел неосторожность предложить им присылать «Кинопанораме» письма и обещал отвечать на них.
Через месяц в комнате киноредакции, где кроме панорамы размещались работники ещё трех других кинопередач, невозможно было повернуться – мешки с письмами стояли под столами, в проходах, они лежали в шкафах и на стульях. Письма – разобранные и ждущие разбора – загромождали письменные столы…
Большое количество писем содержали просто отзыв на передачу или просьбу «показать» того или иного актера.
Но приходили и письма с серьезными размышлениями и вопросами о киноискусстве, потом стали попадаться и иные…
То были рассказы о своей жизни, о сложностях ее, просьба дать совет по глубоко личному вопросу – искренние, доверительные, трогательные обращения как бы к старшему другу, который знает о жизни больше и может, наверное, разрешить сомнения…
Приходили и смешные, забавные письма, скажем, с возмущением по поводу того, что ведущий «Кинопанорамы» не читает свои слова по бумаге, а говорит «от себя»…
На одни я отвечал письмом же, иные отбирал для «публичных» ответов по телевидению – они помогали поднять в передаче проблемы нравственного характера и незаметно перейти от письма к разговору с телезрителями по важному, волнующему и их и меня, общественно значимому вопросу. Отвечая на некоторые письма, я мог рассказать, скажем, об эпизоде из истории кино.
Вообще, как следовало из приходящих писем, более всего телезрителям бывало интересно слушать о том, что ведущий знал лично, лично пережил, в чем лично был «замешан», особенно если это давало предлог для серьезного, дружеского разговора.
Раздел «Кинопанорамы» «Ответы на письма» был просто удобным принципом, который давал мне возможность неизмеримо расширить темы разговора с телезрителями и углубить их, сделать передачу более емкой и серьезной (хоть часто в шутливой форме).
Со временем этот раздел «Кинопанорамы» стал важнейшим компонентом передачи. Ответы на письма иной раз выходили далеко за пределы киноискусства, и я уж начал подумывать: а не оставить ли вообще «Кинопанораму» и открыть новую передачу «Ответы на письма» по любому вопросу, интересующему зрителей? Тогда на это было бы у меня не 20–25 минут, а час или полтора часа…
«Кинопанорама» состояла из множества компонентов – представления новых картин, бесед с актерами, режиссерами, сценаристами, съемок на киностудиях, встреч с иностранными кинематографистами, рассказов об архивных киноматериалах, о прошлом нашего искусства и так далее и так далее. Но самым интересным для меня, наиболее волнующим оставались ответы на письма телезрителей. Это была «высокая точка» передачи, самая «проблемная» ее часть и в то же время самый близкий мой контакт с телезрителями. По мере того, как приближалась эта часть «Кинопанорамы», я чувствовал нарастающее волнение – вот сейчас мы будем говорить со зрителями про главное, глаза в глаза…
Еще два зрительских слова о телепрограммах – до чего же они иной раз неравноценны.
Наряду с прекрасными, умными, новаторскими передачами бывают малоинтересные, скучные, а то начинается наигрыш – заговорит какая-нибудь ведущая с рабочими в таком заискивающем тоне, что тошно становится; то явно подготовленная передача выдается за экспромт…
Если, скажем, текст написан заранее и заучен наизусть, а некто делает на телеэкране вид, будто он эти слова только сейчас придумал, – зритель тотчас чувствует ложь. Он, зритель, может даже не понять, отчего явилось это чувство неправды, но он его неизбежно ощутит. Такова уж природа телеэкрана.
Я писал о том, как разоблачает фальшь кино, но разоблачительная сила телеэкрана неизмеримо сильнее.
Я знаю эстрадных певцов, начинавших необычайно ярко, молодо, своеобразно, но которых успех превратил в самовлюбленных, любующихся собой нарциссов. И о чем бы ни пел теперь такой «любимец публики» – о звездах или о любимой, о войне или о морских просторах, – все равно ясно видно, что он поет только о том, какой он красивый, счастливый, всеми любимый! Самодовольство, самовлюбленность просто невозможно скрыть на экране.
И так же «раздевает» экран ведущего, если он одержим желанием нравиться – все, все видно на экране, ничего не спрячешь…
