семечки, демонстративно сплевывая лузгу на мостовую. Нэпман хотел было убрать руку с Веркиной талии, но она свирепо прошипела:
– Держи, дурак, не убирай руку…
Сквозь приспущенные ресницы она видела, что Сажин, подняв голову от стола, с изумлением рассматривает ее.
Покрасовавшись так немного, Верка скомандовала:
– Давай вперед, да с места вихрем!
Кучер привстал, дернул вожжами, гаркнул во все горло:
– Эй ты, залетная!.. – И пролетка понеслась дальше.
– Убери руку, – сказала Верка нэпману, – жмешь как ненормальный, синяков наделал… – и выкинула назад на мостовую кулек с семечками.
В Посредрабисе закончился рабочий день. Полещук складывал документы, запирал шкафы. Зал Посредрабиса преобразился. Одна стена была сплошь занята большой стенгазетой «Голос артиста», на другой стене две доски: «Спрос» и «Предложение», над ними объявление: «При Посредрабисе создан художественный совет. Председатель – главный режиссер драмтеатра И. М. Крылов. За справками обращаться к тов. Полещуку». В зале стояли удобные кресла, столики.
Сажин вышел из кабинета, натягивая на ходу длиннополую кавалерийскую шинель без знаков различия в петлицах.
– Не забудьте, Андриан Григорьевич, – сказал ему Полешук, – завтра с утра пленум горсовета, а в три правление союза. Да, извините, чуть не забыл… тут вчера оставили… вас уже не было. Лекарство какое- то.
– А кто же это?
– Наша одна билетерша… она как-то была у вас… Сорокина Клавдия.
Сажин взял бутылку, прочел приклеенную к ней бумажку. «Грудной отвар» – было написано неровными буквами.
Берег, по которому шел Сажин, был безлюден. На песок пляжа набегали, грохоча, волны. Облака то открывали на миг солнце, то собирались в грозные тучи. Сажин достал из кармана тетрадь, карандаш, записал что-то, пошел дальше. Обойдя выступ скалы, он увидел вдали у самой воды странную фигуру. По набегающим волнам прыгала какая-то девчонка, мокрая юбка облепила ноги, распущенные волосы развевались по ветру.
Вот сильная, высокая волна повалила, накрыла ее, но она, вскочив на ноги, снова принялась бегать, взмахивая руками. Сажин неторопливо шел вперед. Добежав до утеса, девчонка повернула в обратную сторону и теперь неслась навстречу Сажину, все так же подпрыгивая, танцуя в набегающих волнах и, видимо, что-то радостно выкрикивая.
Сажин вдруг остановился, всматриваясь в бегущую, – она была уже совсем близко, эта девчонка… Эта «девчонка» была Клавдия – та самая не очень уже молодая женщина, та самая Клавдия Сорокина. Она тоже остановилась – ноги в воде – и смотрела на Сажина.
– Я это, я, честное слово, я, – засмеялась она и подошла к Сажину, – не верится?
– Да… Признаюсь… – бормотал он, – удивили.
– Это очень здорово, что я вас встретила.
– И я рад. Так неожиданно…
– Вот так денечек у меня… – сказала Клавдия.
– А дети? – спросил Сажин.
– Бабка присмотрит, у которой живем…
– Спасибо за грудной отвар.
– Это тоже та бабка…
Они шли по берегу. Клавдия то и дело отбрасывала назад мокрые волосы.
– А я думал, какая-то девчонка ненормальная прыгает… – сказал Сажин.
– Какие глупости говорят люди. – Клавдия взяла Сажина под руку. – Можно? Говорят, надо пуд соли съесть, чтобы узнать человека… а я вас сразу, в минуту узнала – какой вы…
– Вот и обманетесь.
– Никогда… Странно… кажется, несчастнее меня нет человека на свете, а мне вас жалко… так жалко… сама не знаю почему… вы не слушайте – болтаю что попало…
Они подошли к рыбацкому артельному домику с лебедкой у берега и перевернутыми – килем кверху – шаландами. Клавдия заглянула в дверь.
– Никого! – Она вошла в дом и оттуда крикнула: – Входите, здесь так хорошо…
Сажин вошел и остановился. Клавдия смотрела на него, он на нее. Так длилось несколько мгновений. Потом оба молча бросились друг к другу.
На кругу, на трамвайной петле, где кончался маршрут шестнадцатого номера, уже зажглись фонари. Клавдия прощалась с Сажиным.
– Нет, нет, – говорила она, – здесь мы расстанемся, и все, все. Это только один такой сумасшедший был денек. У меня своя жизнь, у вас своя. Никому навязывать свою ношу не хочу.
– Но так же нельзя, не можем мы так разойтись…
