Первое, что сделал Дальцев по прибытии, – навел железную дисциплину среди работников управления и строительства. Никаких мер по отношению к заключенным не пришлось принимать. Плохая работа была просто следствием разболтанности аппарата.
Никто теперь не смел опоздать на диспетчерское совещание. В восемь ноль-ноль полковник подходил к селектору и рабочий день начинался.
За год в работе комбината произошел резкий перелом. Строительство стало получать премию за премией. А переходящее Красное знамя Совмина и ВЦСПС вот уже четвертый год никуда не переходило, оставаясь в углу кабинета начальника.
Вольнонаемных инженеров не хватало, и на руководящую работу брали специалистов-заключенных. Кроме тех, конечно, для которых был определен особый режим.
С полковником прибыла свита: майор Тугаринов – начальник оперчекистского отдела, красивый веселый малый – плановик Богданов, первый зам. Дальцева – подполковник Баранов с толстым подрагивающим животом, с тремя жирными красными складками на шее и тремя под подбородком.
Надзиратели носились от барака к бараку, кричали, наводили панику на заключенных.
Первая смена уже вернулась с работы, поела и отдыхала. Людей поднимали с нар, приказывали заправить постели, выстроиться в проходе и ждать.
Дальцев снял пробу на кухне, где готовился обед для второй смены, обошел несколько бараков, изредка останавливаясь и задавая заключенным вопросы о питании, о быте.
Из последнего барака полковник выходил с каким-то смутным чувством беспокойства. Он остановился в дверях, проверяя себя, стараясь понять, что его встревожило.
Ну, конечно, этот старик… какая-то чувствуется в нем независимость, что ли…
К удивлению свиты, полковник остановился и вернулся в барак.
– Внимание! – закричал диким голосом распорядительный дневальный.
И люди, которые успели рассыпаться по своим нарам, снова построились.
Полковник медленно шел между рядами заключенных. Проплывали лица, хотя и сохранившие каждое свою индивидуальность, но вместе с тем ставшие похожими друг на друга землистостью и еще тем трудно определимым выражением, что накладывалось годами тюрьмы и лагерей.
Полковник остановился перед Николаем Дмитриевичем.
Потрепанная телогрейка, старые лагерные брюки, подвязанные у щиколоток, нелепые резиновые чуни на ногах. И достоинство, человеческое достоинство в том, как стоит, как держит голову, как смотрит на высокое начальство.
– Николай Дмитриевич?
– Да.
– Давно здесь?
– Шесть лет.
– На общих?
– Да.
Полковник постоял молча, повернулся и вышел из барака.
На следующий день конвойный провел Ахметова через город к зданию управления.
Никто не оглядывался на заключенного с номером «Р-581» на спине. Заключенные были частью городского пейзажа. По утрам их вели большими группами на шахты, на стройки, в учреждения.
Секретарь полковника указал конвойному на стул у двери, а Ахметова пропустил в кабинет.
Дальцев встал из-за стола, вышел навстречу и протянул руку:
– Здравствуйте, Николай Дмитриевич. Как же я не знал, что вы здесь…
Он усадил Ахметова на диван.
– Почему не дали мне знать о себе?
Ахметов пожал плечами.
Закурили.
– Да, не думал… – произнес Дальцев, – не думал…
Зазвонил телефон. Полковник открыл дверь в секретарскую.
– Переключите аппарат. Меня нет.
Он вернулся к Ахметову и сказал:
– Закрыл душу на все пуговицы. Работаю. Хотел дело ваше посмотреть, да раздумал. Какой смысл? Как Нина Александровна?
Ахметов рассказал то, что знал о семье.
Полковник внимательно слушал.
Двадцать лет тому назад, окончив Киевский политехнический институт, Дальцев получил направление на строительство Днепрогэса. Прямым его начальником оказался Николай Дмитриевич, Ахметов. С годами вокруг Ахметова сколачивался коллектив инженеров, которые переходили вместе с ним с одного строительства на другое. Одним из них стал Дальцев. Молодежь во всем брала пример с Ахметова –
