– Конечно, дон Скали, – отозвался Ник. – Тони меня…
– Нет, ты слыхал? – перебил его дядя Сал, обращаясь к Лу. – Ты слыхал? Он никогда не пробовал моих миндальных пирожных! Невероятно! Четтина! Четтина, где тебя носит?
Четтина возникла как по волшебству, словно стояла где-то рядом и ждала, когда дядя Сал ее позовет.
– Четтина, – с ласковым укором начал дядя Сал, – как это получилось, чтобы мы никогда не угощали Ника нашими миндальными пирожными?!
Четтина побледнела, как человек, готовый вот-вот грохнуться в обморок.
– Давай, Четтина, давай! – Дядя Сал продолжал трясти Ника за плечо. – Немедленно принеси нам это чудодейственное лакомство! Тащи сюда самую большую коробку!
Четтину словно ветром сдуло.
– Так о чем мы говорили? – встрепенулся дядя Сал. – Ах да, Ники, ты видишь Лу? – Он слегка развернул его, чтобы предоставить максимально полный обзор. – Лу нездешний, иностранец! Он приехал в Катанию, потому что мы пригласили его. Нам хотелось, чтобы он… Ты меня слушаешь? Ники, я с тобой разговариваю!
– Да, да, дон Скали. Конечно, я вас слушаю…
– Ну хорошо. Тогда завтра поводишь его по городу. Пусть полюбуется достопримечательностями. Договорились, Ники?
– Конечно, дон Скали, не вопрос!
– Ну и отлично, Ники.
К ним уже шла Четтина, неся коробку с миндальными пирожными.
Дядя Сал, так и не выпустивший шею Ника из ласкового объятья, второй рукой крепко держал Лу за запястье.
– Четтина, – приказал он, – ну-ка вскрой нам одну упаковку!
Четтина растерялась. Обе руки у нее были заняты коробкой с пирожными.
– Давайте я подержу, – предложил Лу, забирая у нее коробку.
Четтина надорвала обертку и протянула пирожное дяде Салу.
Тот, почти не глядя на Ника, пихнул его куда-то в сторону его рта.
– Договорились? – продолжал он, обращаясь к Лу. – Ники познакомит тебя с городом. Полюбуйтесь Слоном, осмотрите Дуомо – это наш кафедральный собор. Прогуляйтесь… Четтина, еще… Прогуляйтесь по улице Этны. Главное, не теряй его из виду, все время будь рядом, а то, не дай бог, упустишь какой-нибудь памятник. Ну, как тебе пирожные Сала Скали, а, Ники? Держи! Там еще осталось!
Наконец дядя Сал выпустил шею Ника. И пошел прочь, на ходу отряхивая руки. Прощаться он не стал.
– Последний раз я видела дядю Сала таким приветливым, – подала голос Рози, – когда он разговаривал с Джироламо Сантоночито. А через два дня того нашли в ущелье со сломанной шеей и какой-то дрянью во рту.
Алессия и Чинция с ужасом переглянулись. Они обе тоже вспомнили эту страшную историю, но, черт,
А Рози увлеченно продолжала:
– Как у д'Аннунцио, да? – И поудобнее устроилась на диване.
Чаз готовил два мартини…
Чаз готовил два мартини – один для себя, другой для Фрэнка. Он знал, что Фрэнк всегда, добившись от Греты определенной мелкой услуги, запивал полученное удовольствие мартини. Странно: после этого дела скорее она должна была пить мартини!..
Самолет походил на diner[45] 50-х годов, расписанный художником- реалистом… как, бишь, его зовут? – которого Фрэнк любил до безумия. Всякий раз при виде его, вернее, его картин, он приходил в буйный восторг. «Damn, потрясающе, – твердил он, – он наводит на меня светлую грусть!» В общем, выглядело это так: кресла из кожи кремового цвета и зеленый ковер. Леонард сидел рядом с пилотской кабиной. Он плохо переносил перелеты, и ему казалось – чем ближе к кабине, тем лучше. Чаз готовил мартини у стойки бара, которая приютилась сразу же за кабиной. Фрэнк и Грета расположились в хвосте самолета. По замыслу Фрэнка, Леонарду и Чазу полагалось видеть из своих кресел только Грету, точнее, ее светлые волосы и глаза, с более-менее регулярными интервалами ритмично возникающие над высокой спинкой его кресла каждые три-четыре секунды.
Чтобы прогнать привычный страх, который завладевал им, стоило ему ступить на борт самолета (вот самолет падает… вот он достойно встречает последние секунды своей жизни… вот похороны, убитые горем отец и мать… вот женщины, которых он знал, сколько их было – тридцать, сорок, шестьдесят? Елки-палки, что за хренотень лезет человеку в башку в последнюю минуту его жизни? Короче, все его бабы тоже здесь, все в расстроенных чувствах. И друзья пришли, правда, их совсем немного, да и те, сукины дети, стоят и треплются о своих делах…). Леонард уставился на кресло Фрэнка, из-за спинки которого поглядывали, то возникая, то прячась, глаза Греты.
В его голове кадрами замелькали картины женских глаз… Один крупный план сменяет другой, и все они показывают
