устремляясь к Сайгону. За исключением одной непродолжительной и безнадёжной попытки дать отпор, предпринятой одной-единственной дивизией в столице провинции Ксуанлок, АРВ не оказала никакого серьёзного сопротивления. Южновьетнамская армия распалась. Она растворилась. Случались ужасные сцены, когда охваченные паникой солдаты во время бегства от наступающего противника избивали и давили гражданских лиц. Ближе к концу того месяца эта атмосфера распада стала уже просто физически ощутимой. У нас на глазах распадались, рушились не только армия, но и вся страна. Дороги были забиты беженцами и солдатами. Некоторые колонны растягивались на двадцать миль, змеями спускаясь с холмов и каучуковых плантаций к заболоченным равнинам вокруг Сайгона. Эти процессии, у которых, казалось, не было ни начала, ни конца, тянулись по дорогам до самого горизонта. Они плелись под дождём и жарким солнцем, босоногие гражданские лица, солдаты в ботинках, гниющих прямо на ногах. Некоторые солдаты не бросали оружия, твёрдо решив держаться друг друга в своих маленьких группках, но большинство шагали безоружными, это были павшие духом люди, решимости которых хватало лишь на бегство; там были потерявшиеся дети, которые плакали и звали родителей, и родители, которые выкрикивали имена своих детей; раненные бойцы в запёкшейся крови и грязных временных перевязках — некоторые шли сами, некоторые кучами лежали в кузовах санитарных машин; грузовики, автобусы, стада буйволов, скрипящие повозки с деревянными колёсами. Сплошным потоком растянувшись по дорогам, эти плотные, шевелящиеся скопления людей, машин и животных перекатывались через завалы и текли мимо остовов сгоревших танков, мимо трупов и фрагментов трупов, гниющих у обочин на полях. А вслед за этими отступающими колоннами надвигался шум от бомб и снарядов, утробное урчание зверя, войны, пожирающей своих жертв.
В этих сценах было столько человеческих страданий, что меня они уже не трогали. Они отупляли. Я хотел увидеть, как всё это кончится, каким бы ни был исход. И в то же самое время мне не хотелось стать свидетелем победы северных вьетнамцев. Я всё вспоминал Леви, Салливана, всех остальных, и что-то во мне отчаянно восставало против мысли о том, что они погибли зря. Война была проиграна, уже почти совсем проиграна. А они все погибли за просто так. Они отдали всё и ни за что.
Мне кажется, такие двойственные чувства были вообще свойственны американским ветеранам, которые, подобно мне, были против войны и в то же время душою к ней привязаны. После увольнения из морской пехоты в середине 1967 года меня занесло в антивоенное движение, хотя горячим участником его я никогда не был. Я в конце концов вступил в организацию «Вьетнамские ветераны против войны», но самое яркое выражение протеста с моей стороны произошло в 1970 году, когда я отправил планки своих вьетнамских наград по почте президенту Никсону, приложив к ним длинное и злое письмо с объяснениями причин, по которым я выступаю против американской политики в Индокитае. Я наивно полагал, что такой личный, индивидуальный поступок окажется действеннее многолюдных маршей протеста. Примерно месяц спустя я обнаружил в почтовом ящике конверт с обратным адресом: «Белый дом». В нём были мои медали и письмецо, написанное каким-то неприметным чиновником. В письме сообщалось, что исполнительная власть Соединённых Штатов не уполномочена принимать на хранение военные награды, и потому возвращает мне мои планки. Автор письма заключил его зловещей фразой: «Ваши взгляды в отношении политики США в Южном Вьетнаме приняты во внимание и доведены до сведения соответствующих органов». Этот эпизод явился вершиной моей карьеры в качестве активиста антивоенного движения. Моё благородное проявление личного протеста оказалось бесплодным, столь же бесплодным, как сама эта война. Я понял, что мне на роду написано ввязываться в безнадёжно проигрышные дела.
Мы с Проффиттом уснули под самое утро. Лёжа на полу, спрятавшись за мебелью, которой я забаррикадировал окно, я был весьма неприятным образом разбужен, когда северные вьетнамцы начали обстреливать Таншоннят и некоторые районы города ракетами и снарядами из 130-мм полевых орудий. На календаре было 29 апреля. Налёт продолжался шесть часов. Примерно в десять тридцать один из корреспондентов, у которого была любительская радиостанция, настроенная на волну американского посольства, объявил: «Только что передали. Всё. Полная эвакуация. Пора прощаться».
Забыв о приличиях, все торопливо бросились к выходу. Толпы корреспондентов, чиновников из посольства, вьетнамцев из числа мирных граждан и всяких прочих «эвакуируемых лиц» побрели по полупустым улицам к эвакуационным пунктам. Проходя мимо группы ополченцев АРВ, я вяло им улыбнулся. «Домой уезжаете? — спросил один из них. — Американцы ди-ди?»
«Да, — ответил я, почувствовав себя дезертиром. — Американцы ди-ди». В конце концов нашу разношёрстную колонну отправили на сборный пункт, располагавшийся через дорогу от какой-то больницы. С окраин города поднимались столбы дыма, кто-то сказал, что северовьетнамских солдат засекли всего в двух милях от нас. Мы стояли в ожидании, обливаясь потом и прислушиваясь к ровным раскатам от разрывов снарядов 130-мм орудий. В конце концов подъехала машина с мигалкой, за которой следовали два автобуса коричнево-зелёного защитного цвета. Мы сели в автобусы, в каждый набилось человек по шестьдесят-семьдесят, и наша маленькая колонна направилась к Таншонняту.
Как раз когда мы въезжали в аэропорт через главные ворота, южновьетнамский самолёт оторвался от затянутой дымом и испещрённой воронками взлётно-посадочной полосы. Старый транспортный самолёт С- 119 поднялся едва ли на несколько сотен футов, когда с земли взлетела и по спирали понеслась за ним шаровая молния. Ракета с оглушительным грохотом врезалась в С-119, и он рухнул прямо на город. До этого мы просто нервничали, но тут нам стало страшно, потому что нас должны были вывозить на вертолётах. Уязвимая цель.
Автобусы остановились перед комплексом зданий — Управлением военного атташе. Когда американское участие в войне было в самом разгаре, этот комплекс носил название «Пентагон-Восток». Уэстморленд использовал его под свой штаб. Посадочной площадкой для вертолётов должны были стать теннисные корты по соседству. Мы, расталкивая друг друга, вывалились из автобусов, нас заставил поторопиться тяжёлый снаряд, с грохотом разорвавшийся на площадке в семидесяти пяти ярдах от нас. «Без паники!» — сказал кто-то голосом на несколько октав выше нормального.
Когда мы оказались в помещении, нас построили, разбили на вертолётные группы и выдали опознавательные знаки. Все длинные коридоры в этом здании были до последнего фута забиты американцами, беженцами-вьетнамцами, корреспондентами из десятка разных стран, было даже несколько владельцев старых французских плантаций. Стены сотрясались от взрывов снарядов, бивших по ВПП. С периметра авиабазы доносился треск стрелкового оружия. Придётся взлетать с горячей площадки. Я надеялся, что это будет в последний раз, и старался не думать о зенитных ракетах.
Обливаясь потом, мы прождали там почти до вечера, до прибытия первого из группы вертолётов морской пехоты. Это были большие машины, CH-53, и каждый мог взять на борт столько же пассажиров, сколько небольшой авиалайнер. «Побежали! — заорал сержант-морпех из числа охранников посольства. — Побежали! Багаж бросаем — места нет. Бегом! Бегом! Бегом!» Я бросил свой чемодан, с которым протаскался целый день, выскочил наружу и побежал через теннисные корты к вертолётам. Вокруг посадочной площадки засели стрелки-морпехи, держа под прицелом деревья и рисовые чеки, начинавшиеся от самых границ аэродрома. Вместе с шестью десятками людей, половину из которых составляли гражданские вьетнамцы и офицеры АРВ, я взобрался на борт одного из CH-53.
Вертолёт оторвался от земли и быстро пошёл вверх. Через несколько минут мы были на высоте шесть тысяч футов, далеко под нами на земле горел южновьетнамский транспортный самолёт. Всё было так знакомо: оглушительный шум внутри вертолёта, бортовые пулемётчики, пригнувшиеся к своим пулемётам, нацеленным на зелёно-коричневую сетку, покрывавшую дельту Меконга, по которой бежали полноводные реки, покрывшие её как сеть кровеносных сосудов; и наводящее страх и одновременно возбуждающее настороженное ожидание появления трассирующих пуль или приближающейся по спирали шаровой молнии — ракеты с тепловым наведением. Одна такая взлетела было, но ушла в сторону за ловушкой, имитирующей тепло, выделяемое вертолётным двигателем, её отстрелил ведущий вертолёт нашего звена. По нам немного постреляли с земли — стреляли южновьетнамские солдаты, которым, судя по всему, было обидно, что американцы их предали.
В своём воображении я перенёсся на десяток лет назад, в тот день, когда мы вошли во Вьетнам, с важным видом, уверенно, исполненные идеализма. Мы верили тогда, что прибыли с высокоморальными целями. Но идеализм наш как-то порастерялся, моральные устои подточились, а цель была забыта.
Минут через двадцать мы долетели до побережья. Мы были уже в безопасности, за пределами дальности ракет, нам уже никак не светило попасть в число последних американцев, погибших во Вьетнаме.
