Политическая биография Сталина. Том 2

А что касается доверия к бывшим оппозиционерам, то мы оказывали им столько доверия… (Шуме зале. Голоса с мест. Правильно!) Сечь надо нас за тот максимум доверия, за то безбрежное доверие, которое мы им оказывали.

Вот вам искренность и вот вам доверие! Вот почему мы этот вопрос ставим на пленуме ЦК. Но из-за того, что Бухарин может обидеться и возмущаться, мы должны скрывать это?

Нет, чтобы этого не скрывать, надо поставить вопрос на пленуме. Более того, бывшие оппозиционеры пошли на еще более тяжкий шаг для того, чтобы сохранить хотя бы крупицу доверия с нашей стороны и еще раз демонстрировать свою искренность, — люди стали заниматься самоубийствами. Ведь это тоже средство воздействия на партию. Ломинадзе кончил самоубийством, он хотел этим сказать, что он прав, зря его допрашивают и зря его подвергают подозрению. А что оказалось? Оказалось, он в блоке с этими людьми. Поэтому он и убился, чтобы замести следы.

Так это политическое убийство — средство бывших оппозиционеров, врагов партии сбить партию, сорвать ее бдительность, последний раз перед смертью обмануть ее путем самоубийства и поставить ее в дурацкое положение»[889].

Не мог вождь обойти вопрос и о самоубийстве Томского, поскольку даже среди членов ЦК, не говоря уже о массе членов партии, было распространено убеждение, что такой сильный по характеру человек, каким был Томский, не пойдет на самоубийство, если не придет к выводу, что все средства доказать свою невиновность абсолютно недейственны, что Сталин и его ближайшее окружение не собираются всерьез их рассматривать. Сталину важно было доказать, что даже акт самоубийства отнюдь не свидетельствует о том, что таким путем человек хочет доказать свою невиновность. Важно было изобразить дело так, что и самоубийство является предательством по отношению к партии. Поэтому вождь и затронул тему самоубийства Томского.

Вот как он закончил свою, надо сказать, весьма откровенную и поучительную речь, где внешняя логическая убедительность служила всего лишь прикрытием и оправданием политического и, в конечном счете, уголовного преследования своих оппонентов. «Я бы вам посоветовал, т. Бухарин, подумать, почему Томский пошел на самоубийство, и оставил письмо — «чист». А ведь тебе видно, что он далеко был не чист. Собственно говоря, если я чист, я — мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я — коммунист, то я буду на весь свет кричать, что я прав. Чтобы я убился — никогда! А тут не все чисто. (Голоса с мест. Правильно!) Человек пошел на убийство потому, что он боялся, что все откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветного позора… Вот вам одно из самых последних острых и самых легких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию. Вот вам, т. Бухарин, подоплека последних самоубийств. И Вы, т. Бухарин, хотите, чтобы мы вам на слово верили? (Бухарин. Нет, я не хочу.) Никогда, ни в коем случае. (Бухарин. Нет, не хочу.)

А если вы этого не хотите, то не возмущайтесь, что мы этот вопрос поставили на пленуме ЦК. Возможно, что Вы правы, Вам тяжело, но после всех этих фактов, о которых я рассказывал, а их очень много, мы должны разобраться. Мы должны объективно, спокойно разобраться. Мы ничего, кроме правды, не хотим, никому не дадим погибнуть ни от кого. Мы хотим доискаться всей правды объективно, честно, мужественно. И нельзя нас запугать ни слезливостью, ни самоубийством. (Голоса с мест. Правильно! Продолжительные аплодисменты)»[890]

Как видим, вождь умел красиво подать даже самые темные свои дела и замыслы. Его, якобы, ничего кроме правды не устраивало. Факты, однако, говорили совсем о другом. Речь шла не о выяснении истины, а о том, чтобы собрать необходимое количество псевдофактов и заведомо ложных свидетельств, чтобы исключить Бухарина и Рыкова из партии, а затем предать суду, причем приговор суда заранее был предопределен.

Бухарин все еще продолжал оказывать сопротивление, хотя заранее было ясно, что он и его товарищи обречены. В своем заявлении в адрес пленума он четко выразил характер происходящего и сделал единственно логичный вывод, который вскоре был полностью подтвержден ходом событий. «Обвинения, выдвинутые против меня на пленуме, представляются мне просто чудовищными по своему характеру. Но я хочу обратить внимание и на другие стороны дела. Что получается? По разъяснениям т. Кагановича выходит, что пленум ставит вопрос не юридически, а политически. Из хода прений вытекает, что речь идет об общей политической оценке таких-то обвиняемых или подозреваемых, а дальше, после решения пленума, последуют очные ставки, подробный анализ фактов и т. д.

Что же такое политическая оценка с этой точки зрения? Она выражается в предложениях резолютивного характера: вывести из состава ЦК, исключить из партии, предать суду и т. д. Это есть (или что-либо другое, дискриминирующее) решение наивысшей партинстанции. Что же тогда остается на долю дальнейшего следствия? Ясно: оправдать во что бы то ни стало обязательное решение, обязательное для следователя, обязательное для судебного следователя, обязательное для судьи (если дело доходит до суда), обязательное — как это ни странно — даже для подсудимого, если он еще член партии. Не может следствие обелить того, кто политически очернен высшей партийной инстанцией»[891].

Бухарин как в воду глядел: все дальнейшее происходило по сценарию, им описанному. На самом же пленуме было принято решение продолжать расследование дела и вернуться к нему еще раз на ближайшем пленуме ЦК партии. Это был, конечно, не финал, а лишь промежуточная ступень восхождения на политическую Голгофу. Сначала политическую, а потом и просто Голгофу.

5. Бараны, идущие на бойню: февральско-мартовский пленум 1937 года

По мере приближения срока начала очередного пленума ЦК ситуация становилась все более напряженной. Сталин замыслил провести не просто пленум, а настоящее генеральное наступление против остатков уже капитулировавшей оппозиции. Но не в этом заключалась главная задумка вождя. Он решил провести пленум в такой направленности и в такой тональности, чтобы он явился сигналом для проведения широкомасштабной кампании репрессий буквально во всех областях жизни страны. Необходимо было создать обстановку осажденной крепости и задействовать все рычаги для осуществления поставленной цели. В повестке дня стояли разные вопросы, но все они сводились к борьбе с врагами народа, с вредительской и подрывной деятельностью в ведущих отраслях промышленности. Главными докладчиками должны были выступить, кроме Ежова, Орджоникидзе, отвечавший за тяжелую промышленность, Каганович, руководивший транспортом, а также сам вождь — с основным, целеопределяющим докладом. Кроме того, предстояло окончательно решить в партийном порядке вопрос о Бухарине и Рыкове. Словом, есть основания сказать, что репрессии были единственным и главным пунктом повестки дня. О значении и месте этого поистине зловещего пленума в истории нашей страны и в политической биографии Сталина речь пойдет позднее. Сначала рассмотрим события, предшествовавшие началу пленума.

Буквально накануне открытия пленума покончил жизнь самоубийством Г.К. Орджоникидзе, влиятельный член Политбюро, нарком тяжелой промышленности и один из ближайших соратников и друзей Сталина. Пришлось искать другого докладчика, и им стал Молотов. В официальной печати было сообщено, что Орджоникидзе скончался скоропостижно в результате болезни сердца. Сталин не мог допустить, чтобы истинная версия происшедшего каким-либо образом стала достоянием известности: утечка подобной информации, вне всяких сомнений, была бы колоссальным ударом по авторитету вождя и в известной мере могла поставить под вопрос ужесточение курса на репрессии. Именно поэтому власти делали все, чтобы официальная версия смерти Орджоникидзе не вызывала ни малейшего сомнения или вопросов. После гибели Орджоникидзе вокруг его имени усиленно создавался ореол верного сторонника Сталина, торжественно отмечались годовщины смерти, публиковались многочисленные мемуары о жизни наркома, в особенности о последних днях, из которых следовало одно: смерть была внезапной, обусловленной чисто медицинскими причинами. Серго был в прекрасном настроении, переполнен замыслами и планами. Любая информация, в том числе и слухи о подлинной причине его гибели, беспощадно пресекались, приравниваясь