ЮРИЙ ГЕЙКО НА КОЛОДЦЕ
Темнеет. Сумерки быстро затушевывают закат. Степь за окном становится чёрной. Пора зажигать лампу. Но к чему она, если единственная книга давно прочитана, перечитана и сохранилась в памяти, как стихотворение? Прочитана даже газета за прошлый год, каким-то чудом уцелевшая в тумбочке, а созерцание этой комнатки с двумя кроватями и самодельным столом, голых побеленных стен, знакомых до последнего пятнышка, вгоняет в смертельную тоску.
К тому же свет у керосиновой лампы неуютный. Когда зажигаешь её, ночь за окном становится ещё темнее.
Посижу лучше в темноте.
Третью неделю я здесь один. Солдат, с которым мы охраняем единственный на многие десятки километров колодец с питьевой водой, уехал на машине-водовозке за продуктами. После его отъезда всю ночь лил сильный дождь, солончаки раскисли, и пробиться назад стало невозможно.
Если бы не сайгаки, мне нечего было бы есть. Они приходят почти каждую ночь к луже, разлитой около домика. Я бью их наугад, на звук чавкающих в грязи копыт. Слава богу, патронов пока хватает. Так что о своем существовании я не беспокоюсь. А вот на «точке» запасов воды в резервуарах хватит, пожалуй, дней на пятнадцать, не больше.
Значит, надо ждать со дня на день людей — приедут за водой.
В темноте я шарю по тумбочке, нащупываю сигареты, спички. Все эти дни я живу воспоминаниями. Днем, когда комната полна солнечного света, когда я жарю на сковородке мясо, колю поленья на тонкие чурочки для своей «буржуйки», набиваю патроны, они отступают и прячутся бог знает где. Как только становится темно, прятаться надо мне. Но спрятаться от своих воспоминаний невозможно. И я, сняв портупею и сапоги, ложусь покорно на кровать, закидываю руки за голову и жду: какие же придут первыми.
Почему-то в них — а первые неизменно о службе — я всегда оказываюсь дежурным по части. Видимо, потому, что я люблю эти дежурства. Весь мой день набит делами, как автобус в часы «пик» людьми. Некогда даже присесть, выкурить сигарету.
Но наступает наконец время вечерней поверки.
— Рота, три минуты — отбой!
Мне нужно подождать минут десять. Затихает скрип коек. Солдат засыпает быстро. Наверное, полуосвещенная фигура дежурного по части в дверях действует успокаивающе. Я миную дневального: «Чтоб все было в порядке», — и выхожу на улицу. А над площадкой звездный купол. Звезды, немигающие, яркие, как в планетарии, видны даже у горизонта. И кажется, что небо это только наше и смыкается оно с землей где-то недалеко, за двумя рядами колючей проволоки.
Я сажусь на ступеньку и закуриваю. Наконец-то я наедине с собой, а вся эта ночь моя. И я до рассвета читаю в дежурке, пишу письма или просто сижу — думаю. А когда светает, тускнеет свет настольной лампы, я бужу «помдежа» и иду к КПП. Ночью здесь никого нет — не положено. И каждый раз, когда я створяю тяжелые, влажные от утреннего тумана ворота, мне кажется, что я впускаю на площадку день.
Я иду вдоль проволоки, проверяю её, и всегда в это время появляется солнце…
Моя ночь кончается с подъемом. Без пяти шесть… Стараясь ступать тихо, я хожу между рядами коек. Только чуть слышно скрипят сапоги:
«Скрип, скрип…»
Да в углу, сопя, одеваются дежурные по кухне. А вот мои. Даже во сне они разные. Одни спят, свернувшись калачиком, натянув одеяло до самых бровей, — как дети. Другие — раскинувшись, безмятежно, их лица взрослые и во сне — характеры!
И во мне в эти минуты шевелится что-то отеческое.
И вдруг:
— Рота, па-а-дъе-о-ом!
Тишина разбита вдребезги: скрипят койки, кашель, как пойманное эхо, мечется из угла в угол, гулко стучат сапоги.
Ещё один день начался… И он «прокручивается» передо мной во всех деталях, подробно, словно наяву…
А потом всегда вспоминается Москва. Она врывается в мою комнатку вереницами огней, людским потоком, блеском мокрого асфальта, горьковатым дымом тлеющих желтых листьев с бульваров. Я иду по улицам — куда угодно. Если на Пушкинскую, то обязательно прихожу к её окну. Окну, которое своим розовым светом озарило всю мою юность. По Герцена я попадал домой, на добрую, старомодную Пресню, в квартиру, где уже целый год живут без меня…
В Измайлове, в спартанской комнате студенческого общежития, меня ждут друзья.
Когда я прихожу туда, комната оглашается приветственными криками, звоном посуды. Наговорившись, нашумевшись, все притихают, и тогда Валерка берет в руки гитару.
На мгновение он замирает, устремив взгляд куда-то сквозь нас, словно видя наше будущее и раздумывая, какая же песня лучше всего будет там помниться, и начинает:
Там есть слова и про меня:
Но сейчас этого никто не знает.
А потом я уезжаю.
Друзья пришли проводить меня. И Валерка, как всегда, с гитарой. Поезд вот-вот отойдет. Я стою в тамбуре последнего вагона и сверху вижу сразу всех. Многие мне завидуют.
— Какой ты счастливый! — говорит Галка, глядя вперед на напружинившуюся стрелу поезда и туда, дальше, где рельсы сливаются в серебряную нить.
— Ты думаешь, он привезет меня к счастью?
— Не знаю. Но видеть незнакомые края, новых людей — это тоже счастье.
— По-моему, это гораздо проще. Кто-то мне сказал, что счастье — это когда утром хочется на работу, а с работы очень хочется домой.
— Может быть.
Вагон трогается, я поднимаю руку. И в ответ на моё приветствие звенит гитара и вслед мне летит наша любимая песня:
…Часто мои воспоминания продолжаются во сне. Так случилось и на этот раз. Я незаметно уснул под заунывный гул ветра, журчание воды в колодце и осторожные поскребывания мышей…А колеса все стучат и стучат. И поезд, покачиваясь, куда-то несется… Я просыпаюсь, когда солнце уже довольно высоко. Печка остыла, в комнате прохладно и солнечно. За окном распласталась степь, серебристая от инея. Странная она, эта степь. До сих пор не могу я к ней привыкнуть. К её обманчивым ночным огонькам, до которых, кажется, рукой подать, но едешь, едешь всю ночь, а они всё там же. К разноцветной земле, то красной, то фиолетовой, то чёрной, то белой от соли. К адовой жаре, когда хочется снять с себя собственную кожу. К зиме с сорокаградусными морозами и штормовыми ветрами. К солнцу — ослепительному и жестокому, которое, будто рассердившись за что-то, взяло и выжгло эту землю…
Мне говорили, что я буду тосковать по дому лишь первое время, а потом привыкну. Получилось не так.
Тосковать было некогда.
— Машины для нас — это всё — сказал мне майор Черных, командир части, в первый день моего приезда. Я стоял перед ним ещё в гражданском, — Ты имеешь высшее образование, автомобилист, москвич, парень молодой, энергичный, давай действуй.
