Зыбина-Серого: большой, себялюбивый и неумный. Он же не виноват, что таким его на свет произвели. Но чаще злюсь на него: откуда готовенький командир на мою голову взялся?
— Слушай, — говорю я, переходя на «ты» и подавая жестяную коробку с махоркой (мы с ним то на «вы», то на «ты» — по обстановке). — Почему командовать любишь?
— Чего? — Он берет из жестянки щепоть, скручивает крупную цигарку.
— Командовать, говорю.
— Надо.
— Ты же не собираешься на сверхсрочную.
— Везде порядок нужон.
— Так это ты его будешь наводить?
— Я тоже, а как же.
— Да на кого ты готовишься?
Зыбин-Серый приценивается ко мне, долго молчит, что-то упорно соображая, для этого морщит большущий бледно-серый лоб, метким щелчком швыряет окурок в открытый зев печурки.
— А ваше какое дело?
— Наше — никакое. Просто интересно.
— Не обязан докладывать.
— Я же по-дружески.
— В низах не останусь. Будьте спокойны насчет меня.
— Понятно.
Вот и опять я закипаю: не могу спокойно переварить слова Зыбина, откуда этот упрямый, уверенный, быкообразный человечек? Хоть бы смутился, захохотал, покраснел или в конце концов выматерился. Чтобы можно было понять его, посочувствовать (всякие недостатки бывают у людей, никто от них не избавлен), чтобы жену его Лизку не очень жалеть — человек как человек Зыбин. Нормальный. Может, и отцом хорошим будет.
— У тебя мания величия, — говорю я.
— Чего?
— Болезнь такая есть.
— Никогда не болею.
Зыбин расстегивает бушлат, подставляет теплу широкую, выпуклую грудь.
— У меня стишки есть про манию. Послушай.
— Я не детский сад.
— Что ты! Даже очень важные люди полезные стихи любят.
— Иди ты!..
Договорить я не успел, и хорошо — назревал всегдашний скандал, — в низкую дверь фургона входил майор Сидоров. Вернее, протискивался плечом вперед, склонив голову. Для его громоздкой фигуры были тесными и дверь и фургон, в котором он, войдя, так и не смог распрямиться.
Мы не ожидали командира роты.
Вскочили, вытянулись по стойке «смирно», Зыбин доложил:
— Товарищ майор, ваше приказание выполнено! — Он, конечно, позабыл, что вовсе не командир роты приказал нам разобрать РАФ.
Сидоров не ответил, снял шинель, шапку, сел на такелажный ящик у стены. Скосил глаза за стеклами очков, медленно осмотрел цветные, яркие внутренности передатчика. Отвернулся. Подумал. Опять прошелся взглядом по блокам, лампам, жгутам проводов. Его застекленные глаза, казалось, стали частицами аппарата.
— Ну, что посоветуете? — спросил нас.
Мы снова вытянулись, майор усадил нас своим нетерпеливым полувзмахом руки, и на мгновение с его глазах мелькнула обычная грусть. Зыбин-Серый, поедая глазами начальство, молчал, а я, пожалев, что заранее не подготовился к техническому разговору, сказал:
— Лампы действуют, предохранители тоже. Конденсаторы проверили — действуют. Кабель от генератора проверили…
— Значит? — перебил меня Сидоров.
— Значит… — повторил я, поспешно перебирая в голове не очень тяжкий груз радиознаний.
— Значит? — Майор глянул на Зыбина и словно пришил его к стене. Тот оторопел, минуту был в неподвижности, наконец, оторвавшись от ящика, доложил: — Не могу знать!
Майор полувзмахнул рукой, отвернулся, привычно загрустив.
— Контуры надо проверить, — сказал, как бы обращаясь к передатчику, — контуры… Определить, в каком.
— Так точно! — выкрикнул я, опять вскочив.
Оглядев нас в щелку под очками, майор усмехнулся и проговорил негромко, словно неуверенно советуя:
— Возьмите прибор, проверьте. — Достал портсигар, ударил мундштуком папиросы о крышку, продул, пустил по фургону дымок.
Мы подступили к передатчику. Сунув Серому прибор— держать, я взял штырьки-щупы с проводками, начал приставлять их к контактам на входах и выходах контуров. Подставлю — посмотрю. Отклонилась стрелка на приборе — хорошо, можно двигаться дальше. Лезу к верхнему, выходному контуру, полушепотом командую:
— Давай, давай… Выше. Ну, чего ты!
Приборная коробка тяжела, держать ее неудобно,
Зыбин пыхтит, напрягается, мечет на меня короткие, возмущенные до глубины души взгляды. Я чувствую, как внутри перекаляется его плотное, хорошо напитанное тело, подбрасываю огонька:
— Да ближе ты! Не укушу. Тавай-тавай!
Зыбин Серый слушается, а у самого лоб взмок. Но не от тяжести — это у меня дрожали бы руки и ноги, — от жгучей обиды: так простенько одурачили его! Он имел полное право на штырьки-щупы.
— Так, хорошо, — подбадриваю Серого.
По железным скобам лезу под потолок фургона.
Он держит прибор на животе, обхватив края руками, как тетка с грузным животом, жалобно поглядывает на майора Сидорова, немо крича: «Вы только посмотрите, товарищ майор! Он командует, а я командир отделения. Он же нахал. Он тут еще намекал… Прикажите, чтобы немедленно взял прибор. Так мы, знаете, до чего дойдем!..» Однако я спокоен — крика его не слышно. При начальстве он не закричит — сам себя чувствует подчиненным и мельчает перед другими. Такой человек Зыбин-Серый: командовать или подчиняться.
— Так, так… — подставляю штырьки к контактам, поглядываю на стрелку прибора.
Вот, кажется, замерла, не двигается.
— Посмотри, — говорю Зыбину.
Он качнул ящик, потрогал провода — не обрыв ли? — доложил:
— Не показывает.
— Ясно. Можете опустить прибор.
Спрыгиваю на пол, подхожу к майору.
— Товарищ майор! Выходной контур не действует!
Майор, при великой своей молчаливости, одарил меня словом:
— Молодец!
Сидоров сбросил шинель, аккуратно засучил рукава гимнастерки — руки у него оказались волосатые, сухие и длинные, как перекрученные в жгут жилы, — понес их впереди себя, словно хирург, подступающий к операционному столу. Железные скобы ему не понадобились, голова пригнулась как раз на уровне выходного контура; приподняв руки, он запустил их в радиовнутренности.
Я стал позади майора, приготовил инструменты, и очень вовремя: не оборачиваясь, он протянул за спину руку, сказал:
— Отвертку.
