Журнал `Юность`, 1974-7

— Выберешь, что понравится. Остальные — в библиотеку.

— Так и сделаю.

— Ну, поднялись.

Я взял чемодан, Голосков — портфель и патефон. Вышли во двор, медленно двинулись мимо окон аппаратной комнаты, контрольного пункта, столовой; вот и окна казармы.

От двери быстрыми шагами движется майор Сидоров, придерживая на переносице очки; за ним, отставая и задыхаясь, капитан Мерзляков. Голосков ставит поклажу на снег, идет навстречу.

— Ну, всего тебе доброго, — говорит Сидоров, жмет руку Голоскова, а другую, левую, кладет ему на плечо, притягивая к себе его голову, целует в щеку. — Напиши, как и что там.

— Спасибо, товарищ майор. Непременно…

— Ну, ладно, ладно. Будь здоров.

Жмет руку Голоскову капитан Мерзляков, но как-то издали, неясно произносит несколько слов (ему, по слабости, трудна и эта работа), и мы шагаем дальше.

Всегда матово-бледноватые щеки Голоскова теперь закраснелись, он отворачивается, хмурится: наверное, глаза ему застилают слезы. А я думаю о майоре Сидорове: какой он непохожий на Голоскова человек! Ну, прямо как жители разных планет. А ведь любил же за что-то младшего лейтенанта, если прощал ему штатскую выправку, философствования, явную нелюбовь к службе и чинопочитанию. Что-то знал о нем, видел в нем. Может, они встречались на квартире у Сидорова, сидели за столом, и жена майора ставила им графинчик. Или раньше были знакомы, воевали вместе. Об этом я никогда не узнаю, потому что не смогу спросить Голоскова, да он, пожалуй, и не ответит. Зачем? Не такие мы близкие друзья- товарищи.

Втянулись в лесок, зашагали по четким синим теням берез, пролегшим поперек дороги. Как по шпалам. Сзади послышался частый топот. Остановились. Слегка запыхавшись, подбежал ефрейтор Потапов, доложил:

— Товарищ младший лейтенант! Старший сержант Бабкин направил в ваше распоряжение! — И пояснил: — Помочь донести вещи.

Голосков внимательно оглядел Потапова, будто не совсем понимая его слова, в какое-то мгновение хотел отослать его назад: «Зачем? Сам не донесу, что ли? — но губы, готовые высказать это, по-обычному размягчились, он глянул на портфель и патефон: «Ладно, не обижать же ефрейтора, а главное — Бабкин послал», — сунул их Потапову, пропустил нас вперед, сам немного отстал.

Шли через перелески, поляны, распадки, по сиянию дня, сквозь острый стрекот снегирей, красными плодами отягощавших ветки берез. Дышали солнцем, а снегири ругались — скоро опять откочевывать на вечные снега севера. Хорошо мечталось. Но Потапов забегал вперед, заговаривал. Он не любил, когда о нем забывали.

— Куда едет Голосков?

— Не знаю.

— Есть у него жена?

— Не знаю.

Пришли к шоссе. Поставили и? обочину вещи. Надо ждать попутку, голосовать. В рабочие дни машины ходят часто, городские и деревенские, однако всегда груженные или уже с пассажиром в кабине. Поэтому не знаешь, сколько простоишь. Прошмыгнули два газогенератора, чадя древесным дымом; проплыл, раскачиваясь, тяжелый ЗИС с брезентовым верхом. Это не наш транспорт — не в ту сторону, занят.

Голосков приближался неохотно, пощелкивая прутиком по голенищу, словно подгоняя себя. Сдвинул на затылок шапку, морщился от необъятной белизны света. И опять был невоенным настолько, что распахнутая шинель, собравшаяся складками на животе гимнастерка казались обычным гражданским одеянием. Когда Голосков подошел, из-за леска, куда одним краем упрятывалось шоссе, показал широкое глазастое рыло «виллис» — зеленый, военный. Поравнявшись с нами, он остановился. Как по заказу.

Шофер-солдат, откинув дверцу, не выпуская руля, сказал:

— Прошу, товарищ лейтенант.

Сказал он это в меру небрежно, в меру сдержанно и безразлично: «Возим, кого прикажут, такая наша служба». Легко было догадаться — машину попросил майор Сидоров в соседнем саперном полку, и шофер знает, что младший лейтенант демобилизовался. Нарочито «сокращаясь», назвал лейтенантом, не доложил по форме. «Какой-то чернопогонник, технарь мелкий…» Но Голосков ничего этого не заметил, сунул в кузов чемодан, портфель «и патефон, пожал Потапову руку, стиснул мою.

— Вот… Прощай. А может, до свидания. Увидимся когда-нибудь, а?

— Не знаю.

— Адресок есть?

Есть.

— Хоть через сто лет заходи.

— Хорошо.

Голосков прочно уселся рядом с шофером, слегка потеснив его своей широтой, поднял руку и заулыбался— с нами он расставался весело. Шофер запустил мотор и тронул было машину, но Голосков, схватив его за рукав, придержал. Выхватил из кармана шинели какую-то книжицу, бросил мне через кювет.

— Пригодится тебе!

Машина покатилась к седым, недвижным дымам города. Я проводил взглядом до поворота — ее словно заглотил и пережевал белыми зубами березник, — выбрался на дорогу, по которой далеко впереди бодро вышагивал ефрейтор Потапов.

Раскрыл самодельную книжицу. Она вся была исписана стихами. Прочитал на первой странице:

Пускай ты выпита другим.
Но мне осталось, мне осталось —
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.

И еще на какой-то странице:

Не жалею, не зову, не плачу.
Все пройдет, как с белых яблонь дым…

Есенин! Целый блокнот Есенина! У меня зарябило в глазах от множества строчек, затряслись, как у пропойцы, руки; чтобы не выронить, не потерять блокнот, сунул его глубоко под бушлат, в карман гимнастерки, застегнул пуговицей. Потрогал сверху — на месте, туго бугрится. Немного успокоился, глотая воздух, как после внезапного испуга, зачем-то втугую затянул ремень.

Шагал, нашептывая: «Есенин, Есенин… сени… сено… ясени… осенин… есе-иси… иже-еси…». Шел, подбирая слоги к стуку шагов.

— Стой, стрелять буду! — Из-за куста выглядывал ефрейтор Потапов. — Покажи, покажи, что тебе подарил Голосков.

— Стихи…

— А-а.

Это насмешливое «а-а» остро отозвалось внутри меня, и я решил: скажу, чьи стихи. К тому же от Голоскова слышал, будто Есенина собираются издавать в Москве.

Сказал погромче и попонятнее:

— Стихи Есенина…

— Ладно, фиг с ним. А на военную тематику у Голоскова есть что-нибудь?