…Вечером в кают-компании. Ободранные пальцы помощника перебегают по грифу семиструнки. Корабельный врач и младший штурман бросают кости старинной восточной игры — длинных нард. Сменившийся с вахты лейтенант Кулаков давит в стакане дольку грейпфрута. Под жестокие блюзы из радиоприемника старпом и Яременко вспоминают дальние походы: «то ли в Сомали, то ли в Нигерии…»
Но вот кто-то подсел к приемнику и стал вращать рукоятку настройки. В этот вечерний час эфир переполнен звуками: обрывки предвыборных речей и тревожный клекот морзянки, канканы и хоралы, реклама и сводки военных сообщений, гул хоккейных стадионов и ритмы джаза. В этот вечерний час весь мир делится на тех, кто танцует вновь модные фокстроты, и тех, кто слушает их в подводных лодках.
В этот вечерний час некая часть человечества, заключенная в прочные корпуса субмарин, — итальянцы и французы, американцы и норвежцы, румыны и немцы, мы и поляки, — собирается в тесных кают-компаниях у радиоприемников. Нас качает зыбь одного и того же океана, мы ловим волны одного и того же эфира. Каждый ищет свое. Мы ищем позывные «Маяка», «Последних известий». Нам очень важно знать, сколько новых домов, сколько новых конвейеров, хлебных полей построено, пущено, вспахано за день, который мы провели под водой. Нам очень важно знать, что еще один день мира, который мы сберегли здесь, в Баренцевом море, а стратегические ракетчики — под землей, в бетонных своих шахтах, летчики ПВО — за облаками, — что день этот прошел не зря.
Невелика кают-компания — длиной в диван, шириной в шесть суповых тарелок, но есть в ее тесноте особый уют. Прежде чем стать каютой для компании отдыхающих, любезных друг другу сослуживцев, за неполные сутки она побывала и спальней, и столовой, и кинозалом, и аудиторией партийного собрания. Красный крест на переборке гласит о том, что в случае беды это еще и госпиталь и операционная.
— Товарищ командир, вы принимали лекарство? — отрывается от игры врач. У его пациента ангина — перестоял на мостике.
— Ох, черт, забыл! — виновато улыбается Яременко. Виновато, потому что напоминать — это его командирская обязанность. За весь день он не забыл ничего — ни поинтересоваться у командира «БЧ-5», сменили ли прокладку в воздушной захлопке, ни заметить вестовым, чтобы они подогрели чай вахтенному офицеру…
Все разговоры стихли, вольные струнные переборы сменились четким ритмом — Жаренов пел. Пел про то, чем жили сегодня:
…В конце похода антенны принесли «добро» на возвращение в гавань. Последний раз проигрывается ритуал всплытия. В цистернах ревут вода и воздух. С победным трубным звуком устремляется лодка из пучины. Замерли указатели глубины. Зато закачались стрелки креномеров — шторм наверху продолжается. Межотсечная вентиляция приносит в центральный пост запах жареного лука. Где-то на камбузе кок отчаянно борется за живучесть обеда. Отдраиваем верхний рубочный люк. В шахту низвергается поток холодного воздуха, терпкого от соленой морской пыли. Такой воздух не вдыхают — его пьют. Выбираемся на мостик — и, о чудо! — первое солнце нового года. Медно-красный серп чуть выглядывает из-за далекой скалистой гряды. Он еще не пышет слепящим жаром, и его неровную выемку можно рассматривать, не щурясь, во всех подробностях, словно лунный полумесяц. Новое солнце видно еще только с моря. Для жителей прибрежных поселков оно пока загорожено сопками. Мы встречаем его первыми.
— Ну что, боцман, — Яременко кивает рулевому на солнце так, будто это последний аргумент в их давнем разговоре, — останетесь на флоте мичманом?
— Институт нужно окончить, товарищ командир, — уклончиво отвечает Петин, — а там видно будет.
Боцман — краснощекий кубанский казак — студент Краснодарского политехнического института, будущий винодел. То обстоятельство, что служить он попал именно на лодку, Петин в шутку объясняет так: «На нашем производстве и на подводном флоте техника родственная — цистерны, трубопроводы и вообще — сообщающиеся сосуды».
Командиру жаль терять хорошего рулевого, толкового боцмана. С каким по счету моряком, испытанным в дальних походах, расстался он под звуки прощального марша? Я спрашиваю об этом Яременко.
— Однажды, — отвечает он, — пришел ко мне на лодку офицер из запаса — человек немолодой: и лысеющий и полнеющий — директор детсада. Даже странно было видеть его в морской форме. Ну, думаю, с ним у нас на два погружения одно всплытие придется. И что же, вышли в море, отработал все как надо. Детский педагог вновь превратился в исправного специалиста. Там, на берегу, в мирной жизни такие люди навсегда остаются подводниками. След перископа прошел через их души…
Я понял, что он имел в виду. В первую мировую войну белый бурун перископа вызывал на надводных судах сущую панику. «Видишь бурун — жди торпеду» — грозная эта примета очень скоро запомнилась на всех флотах. Позже, когда появились противолодочные охотники, подводники научились «целиться» из глубины — по шуму винтов. Ныне след перископа для подводника такой же гордый и, наверное, столь же древний символ, как парус бригантины для крейсерского матроса.
Мы входим в узкую губу, похожую на полузатопленный извив лабиринта. Сигнальщик стучит щитком прожектора — отбивает в ночь сигналы. По кораблю идет последняя приборка. Матросы укладывают и прячут гидрокомбинезоны.
— Привести себя в порядок! — разносится по отсекам голос командира. — Идем в гости, на базу.
И все знают — долго гостить на берегу не придется. Скоро снова домой — в море.
В распадке гор вспыхивают неоновые вывески заполярного города. Швартуемся все у того же мемориального причала. Снова гремит под матросскими каблуками палуба легендарной лодки. Ты слышишь, старая «К-21», этот уверенный шаг? Не правда ли, он уже чем-то напоминает суровую поступь твоей былой краснознаменной команды?
Баренцево море.
Красивое на стройке
