некого... Ко всему и секретарь слег в горячке.
— Вот что, сын мой, надобно: затерялись где-то очки мои. Сыщи их поскорее.
— В серебряной оправе или в черепаховой? — деловито уточнил послушник.
— В черепаховой! А насчет серебряных — ты пошли, кого найдешь, к отцу наместнику, я их у него оставил, пусть пришлет поскорее. Заодно пусть вернут в лавру полотенце, которое я ошибкою с собой прихватил.
Едва позавтракали просфорою и теплым липовым отваром, как с молитвою на устах Алексей сунулся в дверь столовой.
— Нигде нет, владыка! — шумно переводя дыхание, отрапортовал он.
— Где искал?
— В спальне, в кабинете, в алтаре, в приемной.
Филарет посмотрел в устремленные на него с надеждой большие голубые глаза малого. Ждет, видно, что назову место... Вот оказия! Старею!..
— А хорошо смотрел?
— Хорошо,— честно ответил малый.— Могу еще раз посмотреть!
— Погоди... Без очков мне как без рук!.. Где я был вчера?
— У его сиятельства князя Сергея Михайловича Голицына.
— Верно. Там мог оставить.
— Оттуда заехали на торжественный акт в университет...
- И там мог оставить. Экзамен долгий был... Пошли-ка в оба места кого-нибудь, пусть спросят.
— Некого, владыка. Эконом с работниками на базар ушли, а дворника я в лавру отправил.
— Тогда сам беги!
— Как же я вас одного оставлю? — вырвалось у послушника. Стоял с заалевшими щеками в полной готовности выполнить любую волю. Мальчик мой милый...
— Да разве я младенец немощный? — нарочито повысил голос митрополит.— Впрочем, погоди... Кучера-то никуда не отправил?
-Нет.
— И то ладно. Скажи ему, что часа через два поедем к князю на Волхонку. А сейчас давай, Алексей, просителей приеме. Есть там народ?
— Немного есть.
— Я иду в приемную, а ты пускай по одному.
Уж сколько лет тянулся поток богомольцев на Троицкое подворье. Последнее время владыка служил реже, по слабости голоса и проповеди его стали редкими, из-за немощей частенько отменял прием, хота особо нуждающимся посылал через келейника свое
благословение с финифтяною иконкою.
В этот раз первым вошел рослый, плечистый диакон с шапкою красивых каштановых кудрей. Пал в ноги, а получив благословение, бойко изложил дело: желает получить священническое место, для чего месяц назад представил составленную проповедь.
— Помню! — живо сказал владыка и глянул в глаза преданно уставившегося диакона.— Слово твое красочно и сильно, а вот дух неверный — чрезмерно обличительный. Пишешь, что вне храма люди почти все время проводят в занятиях, ведомые развращенною своею волею. Ну что ты написал? Ты же всех обругал!.. Знаешь ли, что это значит. Это значит быть или пьяницей, или картежником, или развратником. Сознаешь ли ты себя таким? Если сознаешь, то тебя надобно сана лишить... Уста иереев сохраняют разум, а твои уста разума не сохраняют. Ступай.
Оробевший диакон, мигом потерявший всю самоуверенность, вышел на цыпочках. Вошла баба с девицею. Тулупы, видно, оставили в прихожей, обе закутаны в платки, в руках узелки, из-под длинных юбок едва видны серые валенки. Пали в ноги и хотели было на коленях остаться, но владыка приказал сесть на лавку.
— Говори, мать, говори. С дочкою пришла?
— Дочка, святый отец! Единственная!.. Недужная она — немая! Семь годков ей случилось, когда волка увидела. Напужалась бедная и замолчала. С тех пор одними знаками и объясняемся. Уж сколько мы с мужиком слез пролили... Тринадцатый год горюем. Надо бы замуж ей, а кто такую возьмет...— Баба сглотнула рыдание.— Мы было по монастырям пошли...
— Помолчи,— приказал Филарет и обратился к покорно сложившей на коленях руки девице с простеньким, милым личиком.
— Как тебя зовут?
