бархатисто-коричневыми глазами...
Ответил шутливым тоном:
— У меня есть секрет: встаю сразу на больную ногу. Сначала больно, а потом она одеревенеет так, что боль и не слышна.
Седая прядь выбилась у нее из-под края шляпки, протянутые за благословением маленькие худые ручки по-старушечьи дрожали, и слабая тень умершего в отце архимандрите Андрея Медведева вдруг огорчилась до слез...
— Вы бы дали себе отдых на неделю-две,— с мягкой укоризной сказала графиня, сквозь привычный облик властного и погрузневшего монаха видевшая стройного, черноволосого, веселого и пылкого юношу с горящими глазами, навсегда любимого — брата.
— Боюсь разлениться,— чистосердечно ответил старик.— Неделю прогуляешь, а там родится желание еще отдохнуть. Хожу и буду ходить. А сил недостанет — попрошу братию относить меня в храм...
Молодые лаврские эконом и казначей, приехавший по делам журнала протоиерей Алексей Ключарев, почтительно внимали знаменитости. На рассказе Муравьева о сорванной им в Гефсиманском саду ветви от элеонской маслины за дверью послышалась Иисусова молитва, и вошел отец Александр Горский, волею московского святителя недавно возведенный в священный сан (несмотря на решительный отказ жениться) и вскоре ставший протоиереем и ректором академии. Горский близоруко оглядывался, не сразу различая лица в полутемной комнате.
Муравьев любил Горского, а кроме того, чувствовал к нему засевшее в памяти начальственное покровительственное внимание, и потому отвлекся от повествования. В тот год слова его братьев — Михаила, усмирившего восставшую Польшу, и Николая, присоединившего к империи обширный Амурский край,— осветила и его, возродив дремавшие вельможные чувства. Андрея Николаевича встретил в патриотически настроенной Москве восторженный прием, и он, как в былые годы, блистал в домах знати и Английском клубе величавой осанкой, старомодной галантностью и увлекательностью в беседе. В церквах и монастырях Муравьев невольно осматривал все начальственным взглядом, указывая, что так и что не так.
— Отец Александр, вы, верно, с какой-нибудь приятной новостью? Прямо сияете...
— Не то чтобы важная новость, ваше превосходительство... Получил письмо из Лондона от кузена моего Николая, поехавшего с графом Путятиным в качестве домашнего учителя, а также для подготовки к преподаванию у нас новой западной церковной истории. Я еще просил его книги подобрать для нашей библиотеки.
— В этом Александр неутомим,— с доброй улыбкою заметил эконом.
— Письмо большое, пишет о разном... Но, кажется, я перебил рассказ вашего превосходительства?
— А хоть бы и перебил? — вдруг буркнул из темного угла отец Антоний.
— Что вы, что вы...— милостиво возразил Муравьев.— Мы с удовольствием послушаем. Был ли ваш кузен на всемирной выставке?
— Довелось побывать дважды. Вход, правда, дорогонек. Николай пишет, нужно по крайней мере десять раз, чтобы осмотреть ее подробно. Но интересней другое. Он пишет, что встретился с известным Стэнли, засыпавшим его вопросами о православии. «Не смутила ли ваших верований новейшая германская спекуляция в философии?» — спросил англичанин. «Ни на минуточку,— ответил Николай Кирилыч.— Мы обладаем особенною способностью обнимать идеи других и сейчас же покрывать их амальгамою нашей собственной непоколебимой веры...» Тот спрашивает, а способна ли Русская Церковь отрешиться от подражательности Западу и Востоку, развить свой оригинальный гений?
Удадутся ли ее стремления направить все силы свои на организацию практической социальной жизни, очистить высший класс от извращения, праздности и мелкой безнравственности, а средний и низший — от грубости, лжи и неумеренности?..
— Аи да англичанин! — воскликнул Муравьев,— В самый корень зрит — да только не с того угла!
Из темного угла послышалось фырчание.
— Вы особенно должны меня понять, отец Александр.— Муравьев обращался тоном уважительным (однако и поучительным) подчеркнуто к Горскому, хотя адресовал свои слова троицкому наместнику,— Наша Церковь, держась Никейского исповедания, еще не раздружилась ни с истиною, ни с апостольской благостию, но уклонение в социальность не приведет ли нас к разрушению завещанной нам святыми отцами полноты религиозной веры и благочестия? Уступки миру сему не приведут ли к умалению веры? Все встает вперемежку. Как на лондонской выставке: святые иконы и пенька!.. Здесь люди свои, поделюсь. Заезжал в этот раз к святителю нашему и попенял ему: зачем дал митрополичий хор выступать в ремесленном училище? Стоит ли ублажать мальчишек, принижая святое? Отвечает: Лямин-де меня уговорил, два раза я отказывал, на третий согласился. Это тот самый Лямин, который в митрополичьей карете раскатывает по всей Москве, останавливаясь то у кабаков, то в сомнительных местах. Какое искушение! Что с того, что он городской голова...
— Молчи! — вдруг прогремел голос отца наместника.— Молчи! Муравьев и его слушатели оторопело оглянулись на вставшего во весь рост отца Антония. Белоснежные копна волос и длинная борода, из-под которой поблескивал камнями наперсный крест, высокая, массивная фигура архимандрита, с воздетой правой рукой, придавали ему сходство с библейскими пророками.
— Один старик дал другому старику шестерку лошадей — потешить самолюбие. Один мягок, другой слаб — что ж, клеймить их за сие? А не ты ли, Андрей Николаевич, грозил высокопреосвященному обрушиться на нас хуже
