Бенто кивнул.
— Значит ли это, что мы не вольны просто решить: вот, у меня будут такие-то мысли? И мы не можем сказать себе: вот, я поверну голову направо, а потом налево? И что у нас нет простой свободы выбора?
— Я не совсем это имею в виду. Человек — часть Природы, и поэтому он подчинен действию природных причинных связей. Ничто в Природе, включая нас, не может просто так, по собственному капризу, начать какое-то действие. Внутри одного государства не может быть другого отдельного независимого государства.
— Не может быть государства в государстве? Что-то я опять ничего не понял.
— Франку, прошло больше года после нашего последнего разговора — а я сразу начинаю философствовать, вместо того чтобы разузнать все о твоей жизни!
— Ты не прав! Для меня нет ничего важнее, чем вот так вот говорить с тобой. Я словно умирающий от жажды, который наконец-то добрался до оазиса. Все остальное может подождать. Расскажи мне о государстве в государстве.
— Я имею в виду, что поскольку человек во всех отношениях — часть Природы, то неверно думать, будто он противостоит законам Природы, а не следует им. Неверно делать вывод о том, что он (или любая природная сущность) обладает свободой воли. Все, что мы делаем, предопределено либо внешними, либо внутренними причинами. Помнишь, как я тебе раньше доказывал, что Бог, или Природа, не делал евреев избранными?
Франку кивнул.
— Так же верно и то, что Бог не делал избранным род людской, чтобы он стал особенным, стоял вне законов Природы. Эта идея, полагаю, никак не связана с естественным порядком, но происходит от нашей глубокой потребности быть особенными, быть бессмертными.
— Думаю, я понимаю, что ты имеешь в виду — и это интереснейшая мысль. Думаешь, свободы воли не существует? Сомневаюсь! Я хочу это обсудить. Видишь, я свободно могу сказать: «Я хочу это обсудить»! Однако у меня нет аргументов. Ну, ничего, к следующей нашей встрече я пару штук придумаю… Но ты говорил об убийце и о причинной связи, когда я тебя перебил. Пожалуйста, продолжай, Бенто!
— Думаю, это закон Природы — реагировать на целые классы раздражителей одним и тем же образом. Этот убийца, возможно, обезумевший от скорби по своей семье, услышал, что я — бывший еврей, и отнес меня к той же породе бывших евреев, которые уничтожили его семью.
— Твоя цепь рассуждений имеет смысл, но она также должна включать и влияние других людей, которые могли подбивать его сделать это.
— Эти «другие» также подвержены действию причинной связи, — возразил Бенто.
Франку немного помолчал, качая головой.
— Знаешь, что я думаю, Бенто?
Бенто вопросительно поднял брови.
— Я думаю, что ты придумал себе занятие на всю жизнь.
— Тут я с тобой полностью согласен. И согласен, даже очень рад посвятить этому делу свою жизнь. Так что ты собирался мне сказать о влиянии других на убийцу?
— Я думаю, что раввины науськивали того, кто на тебя напал, и руководили его мыслями и действиями. Ходит слух, что сейчас он прячется в подвале синагоги. Думаю, раввины хотели, чтобы твоя смерть послужила предостережением конгрегации: мол, вот как опасно подвергать сомнению авторитет раввинов. Я собираюсь известить полицию о том, где он может прятаться.
— Нет, Франку! Ни в коем случае не делай этого! Подумай о последствиях. Круговорот скорби, гнева, мести, наказания, воздаяния будет бесконечным и, в конце концов, поглотит тебя и твою семью. Выбери религиозный путь.
Франку оторопел.
— Я имею в виду нравственный путь, путь добродетели. Если ты решишь разорвать круг несчастий, просто встреться с этим убийцей, — пояснил Бенто. — Утешь его, успокой его скорбь, постарайся просветить его.
Франку некоторое время сидел молча и переваривал слова Бенто, а потом промолвил:
— Бенто, давай вернемся немного назад, ты сказал, что рана — у тебя в голове. И как, серьезная рана?
— Честно говоря, Франку, я просто парализован страхом. У меня настолько стеснена грудь, что такое ощущение, будто она вот-вот взорвется. Я никак не могу успокоиться, хотя занимался этим все утро.
— Занимался — это как?
— Так, как я тебе описывал: напоминая себе, что все имеет свои причины, и что произошедшее случилось
— Что значит — «по необходимости»?
— Учитывая всё, что произошло прежде, это тоже должно было случиться. Избежать этого было нельзя. И одна из самых важный вещей, которые я усвоил, — неразумно пытаться управлять такими событиями, над которыми мы не властны. Я убежден в этом, однако переживание нападения возвращается, преследуя меня, снова и снова… — Бенто на мгновение умолк, а глаза его метнулись к разорванному плащу. — Знаешь, до меня только что дошло, что зрелище этого плаща на стуле может усугублять мою проблему! Держать его здесь — большая ошибка. Я должен избавиться от него навсегда. Я думал, уж не подарить ли его тебе, но тебя, конечно, не должны видеть в нем. Это плащ моего отца, и его легко узнают.
— Не согласен! Убрать его с глаз долой — скверная мысль. С твоего позволения, я расскажу тебе, что мой отец говорил другим в очень похожих обстоятельствах. «Не выбрасывай эту вещь. Не закрывай от себя часть своей души — наоборот, делай прямо противоположное». Так что, Бенто, советую тебе всегда вешать его перед собой, где-нибудь в таком месте, где ты сможешь постоянно его видеть, чтобы он напоминал об опасности, которая тебе угрожает.
— Мудрость этого совета мне понятна, но требуется немалое мужество, чтобы ему следовать.
— Бенто, это очень важно — не выпускать этот плащ из виду. Думаю, ты недооцениваешь опасность своего теперешнего положения в мире. Вчера ты едва не погиб! Конечно, ты должен бояться смерти.
Бенто кивнул.
— Да. Хотя я работаю над тем, чтобы преодолеть этот страх.
— Как? Ведь любой человек боится смерти.
— Люди боятся ее в разной степени. Некоторые философы древности, которых я сейчас читаю, искали пути смягчить ужас смерти. Помнишь Эпикура? Мы как-то о нем говорили.
Франку кивнул.
— Да, это тот человек, который считал, что цель жизни — жить в состоянии спокойствия. Какое же он слово использовал…
— Атараксия. Эпикур считал, что главным нарушителем атараксии является страх смерти, и учил своих учеников нескольким мощным аргументам, помогающим ослабить его.
— Например?
— Его отправной точкой было то, что загробной жизни не существует, и нам нечего опасаться богов после смерти. Еще он говорил, что жизнь и смерть сосуществовать не могут. Иными словами — где есть жизнь, нет смерти, а где есть смерть — нет жизни.
— Звучит логично, но я что-то сомневаюсь, что такое утверждение может принести покой посреди ночи, когда просыпаешься от кошмара, в котором видишь собственную смерть!
— У Эпикура есть еще один аргумент — аргумент симметрии, возможно, более сильный. Он постулирует, что состояние несуществования после смерти идентично состоянию небытия до рождения. Мы боимся смерти, но, думая о том прежнем, точно таком же состоянии, мы ужаса не испытываем. Поэтому у нас нет причин бояться и смерти тоже.
Франку судорожно вздохнул.
— Это действительно захватывающая мысль! Ты говоришь истину. У этого аргумента есть способность по- настоящему успокаивать.
