Проблема Спинозы

— Такой аргумент обладает «способностью успокаивать», поскольку поддерживает представление о том, что никакая вещь сама по себе не является хорошей или плохой, приятной или страшной. Только твое восприятие делает ее такой. Подумай об этом, Франку, только твой внутренний мир делает ее такой. Эта мысль обладает истинной силой, и я убежден, что в ней кроется ключ к исцелению моей раны. Что я должен сделать — это изменить свою реакцию на события прошлой ночи. Но я пока не сумел понять, как это осуществить.

— Меня поражает, что ты способен философствовать даже в состоянии паники!

— Я должен рассматривать это как возможность понять о мире еще немного больше. Что может быть важнее, чем, так сказать, из первых рук узнать, как умерить страх смерти? Вот только на днях я читал у римского философа Сенеки: «Ни один страх не осмеливается вторгнуться в сердце, что очистило себя от боязни смерти». Иными словами, победив страх смерти, ты заодно побеждаешь и все остальные страхи.

— Теперь я начинаю лучше понимать, почему ты так зачарован своей паникой.

— Проблема становится яснее, но решение по-прежнему скрыто от меня. Я вот думаю, уж не потому ли я особенно остро боюсь смерти, что ощущаю себя сейчас настолько наполненным…

— Как это?

— Я имею в виду внутреннюю наполненность. В моей голове вихрится столько не развитых до конца мыслей, и мне невыразимо больно думать, что эти мысли могут оказаться мертворожденными!

— Тогда будь осторожен, Бенто. Защищай эти мысли. И береги себя. Хоть ты и стоишь на пути к тому, чтобы стать великим учителем, в некоторых отношениях ты ужасно наивен. В тебе так мало злобы, что ты недооцениваешь ее наличия у других. Послушай меня: ты в опасности и должен покинуть Амстердам! Ты должен исчезнуть из поля зрения евреев, найти себе укрытие и заниматься своими мыслями и писаниями тайно.

— По-моему, у тебя самого есть задатки учителя. Ты дал мне хороший совет, Франку, и скоро, очень скоро, я ему последую. Но теперь твоя очередь рассказывать мне о своей жизни.

— Нет еще. У меня есть одна мысль, которая может помочь тебе бороться со страхом. Точнее, не мысль, а вопрос: как ты думаешь, получил бы ты такую рану в голове, если бы убийца был просто сумасшедшим, а не евреем, у которого к тебе какие-то счеты?

Бенто кивнул.

— Превосходный вопрос! — Он откинулся на кровати, закрыл глаза и несколько минут размышлял. — Думаю, я понял, к чему ты клонишь — и, надо сказать, весьма проницательно. Нет, конечно же, не будь он евреем, рана в голове не была бы такой тяжкой.

— Ага! — подхватил Франку. — Итак, это значит…

— Это означает, что я паникую не только из-за смерти. Тут есть дополнительный аспект, связанный с моим насильственным изгнанием из еврейского мира.

— Я тоже так думаю. Насколько остро ты сейчас ощущаешь свое отлучение? Когда мы беседовали с тобою в последний раз, ты говорил только об облегчении, которое испытывал, покидая мир суеверий, и очень радовался предстоящей свободе.

— Да, так и было. И это облегчение, и радость по- прежнему со мной, но только когда я бодрствую. Теперь я живу двойной жизнью. Днем я — новый человек, который сбросил свою прежнюю шкуру, который читает римлян и греков, который свободно размышляет. Но по ночам я — Барух, скиталец-еврей, которого утешают мать и сестра, которого гоняют по Талмуду раввины, который бродит по обугленным руинам синагоги. Чем дальше я от полностью пробужденного сознания, тем больше я возвращаюсь к своим началам и хватаюсь за фантомы моего детства. И это может удивить тебя, Франку: почти каждую ночь, когда я лежу в кровати и дожидаюсь сна, ты наносишь мне визит.

— Надеюсь, я — добрый гость?

— Намного лучший, чем ты можешь себе представить. Я зову тебя потому, что ты приносишь мне утешение. И сегодня днем ты тоже — добрый гость. Пока мы с тобой сидим и разговариваем, я чувствую, как атараксия мало-помалу снова просачивается в меня. И даже больше, чем атараксия — ты помогаешь мне мыслить! Твой вопрос об убийце — как бы я реагировал, если бы он не был евреем — помог мне по- настоящему уловить сложность различных детерминант. Я теперь понимаю, что в поисках причин должен глубже заглядывать в предысторию и учитывать не только полностью осознанные дневные мысли, но и смутные ночные образы.

Франку в ответ широко улыбнулся и хлопнул Бенто по плечу.

— А теперь, Франку, ты все-таки должен поведать мне о своей жизни.

— Ну, у меня много чего случилось, хотя моя жизнь и не так полна приключениями, как твоя. Мои мать и сестра прибыли через месяц после того, как ты ушел, и мы сняли с помощью фонда синагоги маленькую квартирку неподалеку от твоей бывшей лавки. Я часто прохожу мимо нее и вижу Габриеля, который здоровается со мной кивком, но в разговоры не вступает. Думаю, это потому, что он, как и все, знает о том, какую роль я сыграл в твоем отлучении. Он теперь женат и живет вместе с семьей жены. Я работаю в корабельном деле своего дяди, помогаю составлять описи прибывающих судов. Усердно учусь и беру уроки иврита несколько раз в неделю вместе с другими иммигрантами. Учить иврит — одновременно и утомительное, и волнующее занятие. Он утешает меня и дарит мне ощущение линии жизни, чувство преемственности, связи с моим отцом, и его отцом, и отцом его отца — на сотни лет назад. Это чувство преемственности здорово помогает держать равновесие… Твой шурин, Самуэль, теперь раввин и дает нам уроки четыре раза в неделю. Другие раввины, даже рабби Мортейра, по очереди учат в другие дни. Со слов Самуэля мне показалось, что у твоей сестры Ребекки все хорошо. Что еще?

— А как твой кузен Якоб?

— Он переехал обратно в Роттердам, и мы редко видимся.

— И еще один важный вопрос. Ты доволен, Франку?

— Да, но это такое… грустное довольство. Я же знаю, что ты показал мне другую грань жизни — внутреннюю жизнь души, которой я не живу в полной мере. Для меня большое утешение, что ты есть на свете и продолжишь делиться со мной своими изысканиями. Мой мир меньше размерами, и я уже вижу его будущие контуры. Мои мать и сестра выбрали мне жену, шестнадцатилетнюю девушку из деревни в Португалии, где мы раньше жили, и через несколько недель мы поженимся. Я одобряю этот выбор — она славная, приятная, и при виде ее мне хочется улыбнуться. Из нее выйдет хорошая жена.

— Ты сможешь говорить с ней о том, что тебя интересует?

— Полагаю, да. Она тоже изголодалась по знаниям. Как и большинство девушек из нашей деревни, она не умеет даже читать. Я уже начал ее учить.

— Только не переборщи, прошу тебя. Это дело опасное. Но скажи-ка, говорят ли обо мне в общине?

— До этого случая я ничего такого не слышал. Как будто общине приказали не только избегать тебя самого, но и произносить твое имя. Я не слыхал, чтобы тебя упоминали вслух — но, конечно, мне же неведомо, что говорят за закрытыми дверями. Возможно, дело только в моем воображении, но мне, право, кажется, что твой дух витает над общиной и сильно влияет на нее. Например, наши уроки иврита проходят очень напряженно, нам не разрешают задавать вообще никаких вопросов. Как будто раввины стараются позаботиться о том, чтобы новый Спиноза никогда не родился.

Бенто печально опустил голову.

— Возможно, мне не следовало говорить этого, Бенто. Я поступил нехорошо.

— Ты поступил бы нехорошо, скрыв от меня истину.

Раздался тихий стук в дверь и голос Клары Марии:

— Бенто!

Бенто открыл ей.

— Бенто, мне скоро надо будет уйти. Сколько еще твой друг пробудет здесь?

Бенто вопросительно взглянул на Франку, который вполголоса проговорил, что ему вскоре тоже надо уходить, поскольку у него не было никакой веской причины для отсутствия на работе. Бенто попросил:

— Клара Мария, дай нам, пожалуйста, еще несколько минут.

— Хорошо, я буду ждать в музыкальной комнате, — и Клара Мария беззвучно притворила дверь.

— Кто она, Бенто?