Сарра и двое его малолетних детей прощались с единственной страной, которую они знали. В Южной Африке у них не было ни работы, ни друзей, ни даже жилья. «Не волнуйтесь, — заверили они нас. Белых людей встретят с распростертыми объятиями»
Большой Гарольд часто писал письма, оставаясь верным своему характерному стилю. Он стал проповедником-любителем в маленькой церкви и использовал обратную сторону черновиков к своим проповедям для писем своей семье и друзьям в Америке. Обычно эти проповеди имели двенадцать или четырнадцать основных пунктов, снабженных убедительным списком библейских ссылок. Иногда было трудно отличить обратную сторону этих писем от лицевой, поскольку обе стороны звучали проповедями. Большой Гарольд выступал против коммунизма и лживых религий, против аморальности современной молодежи, против людей и церковных организаций, которые не были согласны с ним в каждой детали.
Похоже, он процветал в Южной Африке. «Америка должна многому научиться», — писал он мне. В его церкви молодые люди не жевали жвачку, не передавали друг другу записки, не перешептывались друг с другом во время проповеди.
В школе (только для белых) учащиеся вставали и обращались к своим преподавателям с уважением. Большой Гарольд подписался на журнал «Тайме» и с трудом мог поверить в то, что происходило в Америке. В Южной Африке меньшинствам указали их место, и о группах, лоббирующих интересы феминисток или геев, никто и не слышал. Правительство должно быть доверенным лицом Господа и отстаивать правду перед лицом сил тьмы.
Сообщая в письмах о своей семье, Большой Гарольд умудрялся сохранять раздраженный, поучительный тон. Собственные дети его не удовлетворяли, особенно сын Уильям, который всегда принимал неправильные решения и навлекал на себя неприятности.
Любой, кто заглянул бы хоть в одно из писем Гарольда, решил бы, что он не в себе. Но ради прекрасных воспоминаний детства я не воспринимал его письма всерьез. Я знал, что под жесткой оболочкой скрывался человек, который посвятил всего себя помощи вдове с двумя малолетними детьми.
Я был подростком, когда Большой Гарольд уехал. Я пошел в колледж и в аспирантуру, затем работал редактором журнала, и, наконец, стал полноправным писателем. Все это время от Большого Гарольда приходил нескончаемый поток писем. Умер его отец, а потом его мать, но он никогда всерьез не думал о том, чтобы посетить Соединенные Штаты. Насколько мне известно, никто из семьи Большого Гарольда, никто из его друзей также не приезжал к нему в Южную Африку.
Письма помрачнели в девяностые годы, когда стало ясно, что белые и черные разделят власть в Южной Африке. Большой Гарольд прислал мне копии писем, которые он отправил в редакции местных газет. Правительство Южной Африки предавало его так же, как это сделало Правительство Соединенных Штатов. Он сказал, что мог бы доказать, что Нельсон Мандела и Десмонд Туту были членами коммунистической партии. Он называл американцев предателями за то, что они поддерживали экономические санкции. И он указывал на коммунистическую агитацию, как на основную причину падения морали. В соседних городах теперь открывались стриптиз-клубы, и в центре Йоханнесбурга на самом деле можно было встретить смешанные пары разных рас, держащие друг друга за руку. Тон его писем становился все более и более истеричным.
Полный дурных предчувствий, в 1993 году я решил посетить Большого Гарольда. В течение двадцати пяти лет я слышал от него только осуждение и недовольство. Он присылал мне длинные опровержения моих книг, пока одна из них — «Разочарование в Боге» — не взбесила его настолько, что он попросил их больше не присылать. Он выпалил письмо на трех страницах, полных осуждения, причем не самой книги, а ее заглавия. Хотя он и не открывал книгу, у него нашлось, что сказать о названии, которое он посчитал вызывающим.
И все же, раз уж я был в Южной Африке по делам, как я мог устоять и не сделать крюк в пятьсот миль, чтобы навестить Большого Гарольда? Может быть, на самом деле он был другим, был больше похож на человека, которого я однажды узнал. Может быть, он нуждался в том, чтобы кто-нибудь открыл ему глаза на огромный мир. Я написал ему за несколько месяцев, чтобы узнать, могу ли я у него остановиться, и сразу же его письма приобрели более мягкий, примирительный тон.
Единственный самолет до города, где жил Большой Гарольд вылетал из Йоханнесбурга рано утром. К тому времени, когда мы с женой добрались до аэропорта, мы жаждали кофе. Возбуждение, вызванное кофеином, просто прибавилось к нашему основному беспокойству по поводу поездки. Мы не имели ни малейшего представления, чего нам ожидать. Дети Большого Гарольда были теперь взрослыми людьми, которые, без сомнения, говорили с южноафриканским акцентом. Узнаю ли я вообще Гарольда и Сарру? Я отметил про себя, что мне следует расстаться с прозвищем «Большой Гарольд», сохранившимся у меня с детства.
Так начался один из самых необычных дней в моей жизни. Когда самолет приземлился, и мы покинули салон, я сразу же узнал Сару. Ее волосы поседели, а плечи ссутулились от старости, но это печальное худое лицо нельзя было перепутать ни с каким другим. Она крепко обняла меня и представила своему сыну Уильяму и его невесте Бэвэрли (дочь жила далеко и не могла к нам присоединиться).
Уильяму было около тридцати. Он был дружелюбен, симпатичен и считал себя большим почитателем Америки. Он вскользь упомянул, что познакомился со своей невестой в клинике для наркоманов. Очевидно, некоторые факты не попадали в письма Большого Гарольда.
Уильям взял напрокат старенький микроавтобус «Фольксваген», думая, что у меня, возможно, окажется много багажа. Поскольку средние сидения микроавтобуса были вынуты, Уильям, Бэвэрли и Сарра сели впереди, в то время как мы примостились на одиноком сидении в задней части машины, как раз над двигателем. Было жарко, сильно за девяносто градусов, и выхлопные газы двигателя просачивались через проржавевший пол. Как назло, Бэвэрли и Уильям, как и многие наркоманы на лечении, беспрерывно курили, и клубы дыма тянулись через весь салон, смешиваясь с выхлопными газами дизельного мотора.
Уильям провез нас по городу, лихо лавируя и визжа тормозами. Он постоянно оборачивался со своего места, чтобы показать нам достопримечательности: «Слышали о докторе Кристиане Бэрнарде? Он жил в этом доме», — и когда он это делал, машину подбрасывало из стороны в сторону, багаж ездил по полу, а мы усиленно старались удержать в желудке галлоны кофе и завтрак, съеденный в самолете.
Вопрос о том, где большой Гарольд, я не задавал, потому что решил, что он ждал нас дома. Но когда мы прибыли, в дверях никто не появился.
— Где Гарольд? — спросил я Уильяма, когда мы разгружали багаж, памятуя о своем решении не использовать слово «большой».
— О, мы как раз собирались сказать тебе, да все как-то некогда было. Видишь ли, отец в тюрьме, — он порылся в кармане в поисках очередной сигареты.
— В тюрьме?— мой разум отказывался понимать это.
