— Выздоровела она?
— Нет…
— Да, действительно очень нехорошо получилось, — сказал Симамура, как бы извиняясь за то, что не сдержал слова, и одновременно выражая соболезнование по поводу смерти учительницы.
— Да ничего, — вдруг совершенно спокойно произнесла Комако и обмахнула носовым платком стол. — Ужас, сколько их налетело!
И по обеденному столику, и по татами ползали мелкие крылатые насекомые. Вокруг абажура кружили мотыльки.
Оконная сетка снаружи тоже вся была облеплена мотыльками разных видов. Насекомые отчетливо выделялись в лунном свете.
— Желудок у меня болит, — сказала Комако, засовывая руки за оби и кладя голову на колени Симамуры.
Ворот кимоно у нее немного отстал, и на густо напудренную шею дождем посыпались малюсенькие насекомые. Некоторые тут же неподвижно застывали.
Шея у нее стала полнее и глаже, чем в прошлом году. Ей уже двадцать один, подумал Симамура.
Он почувствовал, что его колени теплеют.
— Здесь в конторе надо мной все подсмеиваются — пойди, мол, Кома-тян, загляни в номер «Камелия»… Противные такие! А я подружку одну, гейшу, провожала, в поезде с ней немного проехала. Устала. Только вернулась домой, спокойно полежать хотела, а мне говорят: отсюда звонили. Совсем было решила не ходить, устала ведь страшно, перепила вчера на вечере, когда подружке проводы устраивали, решила, а все же пришла. А в конторе смеются. Но я же тебя целый год не видела. Ты ведь человек, являющийся раз в году?
— А я попробовал булочку этой вашей подружки.
— Да?
Комако выпрямилась. Ее лицо, покрасневшее в тех местах, которые были прижаты к коленям Симамуры, внезапно стало каким-то детским.
Комако сказала, что провожала эту самую гейшу, проехала с ней до третьей станции.
— Плохо у нас тут стало. Раньше, бывало, со всеми всегда договоришься. А теперь не то, все такие эгоистки, каждая сама по себе. Да, многое изменилось. И гейши, как нарочно, такие подобрались, характером между собой не сходятся. Без нее, без Кикую, грустно мне будет. Она ведь всегда во всем зачинщицей была. А как ее любили клиенты, самая популярная гейша была. И приглашали ее больше всех, и зарабатывала она больше всех. У нее в месяц выходило шестьсот курительных палочек. Понятно, что хозяева ее на руках носили.
Симамура спросил, что теперь собирается делать Кикую — замуж выйдет или свой ресторан откроет? Он слышал, что, отработав свой срок по контракту, она уезжает на родину.
— Ой, знаешь, какая она несчастная! Она ведь к нам после неудачного замужества приехала, — сказала Комако и, на секунду запнувшись, словно сомневаясь, стоит ли говорить дальше или нет, взглянула на освещенные луной ступенчатые огороды на горном склоне. — Видишь вон тот дом, совсем новый? На склоне…
— Маленький ресторанчик «Кикумура»?
— Да, он самый. Этот ресторан мог бы теперь принадлежать Кикую-сан. Но из-за своего характера она все упустила. Скандал был страшный. Она заставила покровителя выстроить ей дом, а как дело дошло до переезда, заупрямилась. Из-за нового любовника. Он обещал на ней жениться, да обманул. А она из-за него совсем голову потеряла. В конце концов сбежал он, любовник-то, а к прежнему покровителю Кикую не захотела вернуться и ресторан не взяла, может, и хотела, но не вернулась, не могла так поступить… И остаться тут не могла, позор ведь. Вот теперь и уезжает, решила где-нибудь в другом месте все начинать сначала. В общем, несчастная она, невезучая. Оказывается, — мы-то, правда, не знали об этом, — мужчин у нее много было.
— Уж не полк ли?
— Кто его знает… — Комако, подавив смех, вдруг отвернулась от Симамуры. — Кикую-сан слабохарактерная, слабая…
— А что она могла поделать?
— Как что?! Мало ли сколько мужчин может влюбиться в женщину, нельзя же… — Комако подняла голову, почесала в голове шпилькой. — Грустно было ее провожать!
— А с рестораном что сделали?
— Да жена этого самого покровителя, что ресторан построил, переехала сюда, теперь сама хозяйничает.
— Жена? Интересно!
— Понимаешь, дом-то уже готов был — вступай во владение и начинай дело. Ничего другого и не придумаешь. Ну, жена и переехала со всеми детьми.
— А со своим прежним домом что они сделали?
— Бабушку там оставили, одна теперь живет. Сами-то они крестьяне. Но муж — широкий человек, любит погулять. Забавный он.
— Прожигатель жизни. В годах уже, наверно?
— Нет, молодой, лет тридцати двух-трех, не старше.
— И что ж, Кикую была старше его жены?
— Нет, жене столько же, сколько Кикую, — обеим по двадцать семь.
— А ресторан-то «Кикумура» назвали в честь Кикую, наверно? И жена оставила это название?
— Что же делать, не менять же готовую вывеску.
Симамура запахнул кимоно поглубже, и Комако, поднявшись, закрыла окно.
— Кикую-сан про тебя все знала. И сегодня мне сказала — приехал.
— Я видел, как она приходила прощаться в контору.
— Она тебе что-нибудь сказала?
— Ничего не говорила.
— А ты понимаешь, что со мной творится?
Комако раздвинула только что закрытые седзи и опустилась на подоконник.
Через некоторое время Симамура сказал:
— Здесь совсем другие звезды, чем в Токио. Здесь они именно висят в пустоте. И сияют по- другому.
— Не так уж сильно сияют, вечер ведь лунный… А в нынешнем году тоже было очень много снега.
— Кажется, на железной дороге несколько раз прекращалось движение.
— Да, даже жутко становилось. На машинах начали ездить на месяц позже обычного. Знаешь магазин у лыжной станции? Так вот там обвал крышу пробил. Дом двухэтажный, на первом этаже вроде бы сразу и не заметили. Только на шум обратили внимание, подумали, что на кухне возятся крысы. Пошли посмотреть — никаких крыс, а на втором этаже ни окон, ни ставен — все снегом снесло. Вообще-то обваливались только верхние слои снега, но все равно по радио вовсю об этом трубили. Лыжники перепугались, перестали приезжать. А я в этом сезоне не собиралась ходить на лыжах, и лыжи свои в конце прошлого года продала. Но все же несколько раз покаталась… Я изменилась?
— Где ты была, когда умерла учительница?
— А ты о других не беспокойся! Во всяком случае, в феврале, когда тебя ждала, я была здесь.
— Что ж ты мне не написала, когда в портовый город поехала?
— Это еще зачем?! Писать жалкие письма, такие, которые ты даже своей жене можешь показать? Нет уж, врать не могу. А стесняться мне нечего.
Комако говорила быстро, резко, бросая слова в лицо Симамуре.
— Погасил бы свет, а то вон сколько мошек налетело…
Луна светила так ярко, что были видны все линии уха женщины. В глубоком лунном свете татами стали совсем бледными, словно похолодели.
Губы Комако были гладкими и влажными.
— Не надо, пусти! Я домой пойду.
