Воробьев удивился:
— Значит, он все-таки в Берлине?! Видно, совсем уже некуда податься сукиному сыну!
— Что это у вас? — спросил Лубенцов, заметив перевязанную руку комдива.
— Ранило под Альтдаммом. Уже заживает. Я только что приехал с последней перевязки из Фалькенхарена…
Лубенцов попрощался и поскакал в Фалькенхаген. По дороге он несколько раз замечал на войсковых указателях красный крестик с надписью «Хозяйство Рутковского». Значит, он ехал правильно. В Фалькенхаген он прибыл, когда уже стало темнеть.
Возле домов, где расположился медсанбат, Лубенцов остановил коня, соскочил, постоял минуту и сказал Каблукову:
— Подожди меня здесь.
Он направился к дому, помедлил у входа. Наконец он решительно поднялся на крыльцо и вошел. В первой комнате никого не было. Он постучался в какую-то дверь. Женский голос, хотя и не принадлежавший Тане, заставил его вздрогнуть:
— Кто там?
Лубенцов ответил:
— Вы не скажете мне, где Кольцова?
Тот же голос негромко спросил у кого-то:
— Не знаете, где Татьяна Владимировна?
Лоб Лубенцова покрылся потом.
— В операционной, наверно, — послышался ответ.
— Нет, — сказал первый голос, — все раненые уже обработаны… Она у себя.
Дверь приотворилась, и к Лубенцову вышла высокогрудая брюнетка с очень черными, чуть раскосыми глазами. Из окон падал предвечерний свет. Лубенцов еще мог разглядеть ее лицо. Она же видела его плохо: он стоял спиной к окнам. Пристально глядя на него, она спросила:
— А зачем вам нужна Кольцова? Кажется, вы не ранены…
Ее голос звучал не слишком любезно.
Лубенцов сказал:
— Да, я не ранен. Мне нужно повидать ее по другому поводу.
— Что? — отрывисто спросила женщина. — Аппендицит? Грыжа?
В эту минуту тихонько раскрылась дверь с улицы, кто-то вошел, и Лубенцов совершенно отчетливо почувствовал, что это вошла Таня.
Женщина с раскосыми глазами сказала:
— Тебя тут спрашивают.
Тогда Лубенцов обернулся. Лица Тани он не увидел, но увидел ее силуэт на фоне открытой двери.
Он глухо произнес:
— Это я, Таня. Здравствуйте.
— Кто? — спросила Таня и слабо вскрикнула.
Потом вдруг стало светло — женщина из соседней комнаты принесла лампу. Свет лампы осветил лицо Тани, белое как бумага.
Потом оба вышли на улицу. На восточном горизонте полыхало пламя, где-то ухали орудия, но Лубенцов и Таня не слышали и не видели ничего. Потом в небе появился узкий желтый ноготок молодой луны, и луну они заметили и остановились.
— Это вы? — спросила Таня и, вглядываясь в его лицо, несколько раз повторила этот вопрос, потом сказала: — Какое счастье, что вы живы! Вам, наверное, нужно уже уезжать, у вас так много дела… Мне страшно вас отпускать, чтобы вы опять не… Какая я глупая, я говорю: опять… Я никак не могу привыкнуть к тому, что вы живы. Вы были ранены, да?
Все это она произнесла быстро и бессвязно.
— Идемте куда-нибудь в темное место, — сказала она бесстрашно: она не желала теперь считаться с условностями, — я вас поцелую.
Они зашли за ближайший дом, она обняла его и поцеловала.
— Как мне вас называть? — сказала она. — Я ведь рас никогда никак не называла. Тогда, под Москвой, — «товарищ лейтенант», а при нашей последней встрече в Германии — «товарищ майор». Буду вас называть Сергеем, ведь вы меня зовете Таней… Ничего не говорите. Я боюсь, вы скажете что-нибудь неподходящее. Это — счастье, что мы встретились, — и все. Вообразим на минуту, что войны уже нет и мы просто гуляем по бульвару в Москве. Ох, как хочется уже увидеть нормальных детей, пускающих по лужам кораблики, играющих песочком!.. Знаете, когда я узнала, что вы погибли, я думала, что доля вины лежит и на мне тоже. Вам сказали что-то плохое обо мне… Да, да, я знаю. И мне казалось, что вы со зла пошли в огонь. Конечно, это было глупо, но я так думала.
Мимо них медленно проезжали повозки, не спеша шли солдаты. И так как все были счастливы в преддверии мира, люди смотрели на влюбленных затуманенными и мечтательными глазами, от души желая им радостной, мирной жизни.
— Меня ординарец с лошадьми ждет, — вспомнил, наконец, Лубенцов, и они пошли обратно в Фалькенхаген.
Каблуков с конями находился на том же месте.
— Сейчас будем чай пить, — сказала Таня. — Лошадей мы устроим у меня во дворе, там какие-то сараи стоят.
Каблуков вопросительно глянул на гвардии майора, но тот смотрел не на него, а на эту женщину. Она пошла вперед, и Каблуков повел лошадей следом. Возле одного дома она остановилась, сама открыла ворота, сказала:
— Вот здесь. Здесь я живу.
Вместе с Лубенцовым она вошла в дом. Навстречу им вышла хозяйка, старушка-немка с тонким лицом, в очках, показавшаяся Лубенцову очень милой, гостеприимной старушкой.
Таня вышла вместе с ней в другую комнату. Потом она вернулась, накрыла стол, принесла черного армейского хлеба и мясные консервы. Хозяйка заварила чай. Сдержанное волнение Тани как-то передалось и ей, и старушка суетилась вокруг стола, что-то быстро-быстро бормоча себе под нос. Когда она ушла, Таня вышла во двор и позвала Каблукова. Все уселись за стол, но ел один Каблуков, а перед Таней и Лубенцовым стояли стаканы с чаем, но они не пили и не ели, а только глядели друг на друга.
Кто-то постучал в дверь. Просунулась женская головка. Медсестра якобы явилась к Тане по делу, но и Таня и Лубенцов поняли, что она пришла сюда из любопытства, и сама она поняла, что они это поняли. Сестричка что-то говорила, краснея, но Таня вряд ли уразумела, в чем заключалась просьба.
Медсестра ушла, а через некоторое время в комнату заглянула другая женская головка. И у этой девушки нашелся какой-то повод, чтобы сюда придти.
Каблуков встал, поблагодарил и сказал, что ему надо идти накормить и напоить коней. Таня тоже вскочила и сказала, что она пойдет попросит хозяйку, чтобы та раздобыла сена. Но Каблуков сказал, что он сам попросит. Таня предложила показать ему, где находится вода, но Каблуков сказал, что он сам узнает, и вышел. Таня села и начала что-то говорить о том, что сено у хозяйки есть. Таня сама видела сено во дворе.
А Лубенцову все было ясно — все, что происходило с ней и с ним самим, и он в каждом слове и в каждом жесте своем, Танином и всех людей все понимал до самой глубины и, как ясновидящий, безошибочно читал чужие мысли.
Потом постучался и вошел еще кто-то, но Лубенцов не досадовал на это, он даже не посмотрел на вошедшего, он глядел на Таню и удивлялся необыкновенному свету, который излучали ее огромные серые глаза.
А это вошла Глаша. Она сразу же узнала гвардии майора, который часто бывал у Весельчакова в батальоне. Она сказала с виноватой миной:
— Ах, Татьяна Владимировна, простите меня, дуру несусветную! Совсем не думала я, что гвардии майор вам знакомый. Я же знала, что гвардии майор живой остался… Я почти всем сестрам рассказывала
