про тот случай, как гвардии майор пробыл три дня посреди немчуры в городе и потом помог нашему батальону продвинуться… — Помолчав и помявшись с минуту, она тихо спросила: — Не знаете, товарищ гвардии майор, Мой Весельчаков что? Живой? Совсем писать перестал, не знаю, что и думать… Забыл он про меня.
— Живой! — сказал Лубенцов. — Вчера его видел. Жив и здоров.
— Здоров, — грустно сказала Глаша. — Наверно, курит запоем…
— Курит? Не заметил… Ей-богу, не заметил. Если бы я знал, я бы постарался заметить.
«Какие глупости я говорю, — думал Лубенцов, замирая от счастья. Совсем себя не помню…»
— Зачем ему курить? — сказала Таня. — И не забыл он вас. Как он мог забыть! Это было бы очень странно… Нет, нет!
Она подумала, как и Лубенцов, что говорит глупые слова, потом сообразила, что надо пригласить Глашу к столу.
— Садитесь, Глашенька, — сказала она.
Но Глаша отказалась.
— Мне надо идти, — ответила она тихо. — Работы много.
Работы никакой не было, конечно, но Таня ничего не возразила, ей не хотелось видеть никого, кроме Лубенцова.
Глаша ушла, но через минуту пришла та самая узкоглазая брюнетка, которая так неприветливо встретила гвардии майора.
Она и теперь окинула его неприязненным взглядом и спросила несколько вызывающе:
— Надеюсь, не помешала?
— Что ты, что ты!.. — засуетилась Таня. — Садись, Маша, и знакомься. Гвардии майор Лубенцов, мой старый знакомый. Мария Ивановна Левкоева, командир госпитального взвода и мой друг.
Маша спросила:
— Ты не поедешь в монастырь?
— Нет, поезжай сама, — ответила Таня.
— Я так и думала, что сегодня ты не поедешь в монастырь, — сказала Маша, подчеркивая каждое слово.
Таня, словно не заметив прокурорского тона Маши, объяснила Лубенцову:
— Тут рядом женский монастырь, и при монастыре детский приют для сирот. Полковник Воробьев, когда здесь начались бои, вывез детишек на машинах… Потом они вернулись, и комдив приказал нашим снабженцам отпустить для приюта рису, муки… Даже дойных коров несколько им дали. Монахини очень удивились, не ожидали, что большевики питают слабость к детям… Мы, врачи, шефствуем над приютом, там много больных детишек дистрофия… Вот мы и ездим туда уже пятый вечер, глюкозу возим.
Поглядев на сдвинутые брови Марии Ивановны, Лубенцов вдруг рассмеялся и, оправдываясь, сказал:
— Простите, Мария Ивановна, я вспомнил, как вы интересовались моими болезнями.
— Ну, и что же! — произнесла Мария Ивановна сурово. — Да, я спросила и имела право, как врач, спросить, чем вы больны. И — да, я произнесла слово «грыжа»… Такая болезнь существует, и врач может о ней спросить.
Таня звонко расхохоталась, и тут неожиданно рассмеялась сама Маша. Она быстро поцеловала Таню и выбежала из комнаты.
Они опять остались наедине. Таня сказала дрогнувшим голосом:
— Вам, наверно, надо скоро уезжать?
Лубенцов мог бы остаться до завтра, но он не решился признаться в этом. Это было бы слишком много.
Он сказал:
— Да. Прошу вас, если вы сможете освободиться завтра, приезжайте ко мне в Потсдам. Генерал вас приглашал. Вы посмотрите город, дворцы и парки. Это очень интересно.
Она сказала, глядя на него доверчиво:
— Хорошо. Я сделаю все, что вы захотите.
— Сразу же утром и приезжайте.
— Хорошо, приеду.
— А на чем вы приедете?
— Приеду.
Они вышли на улицу, оставив на столе непочатые стаканы чаю.
В небе мерцали звезды, бледные от полыхающего над Берлином зарева.
На крылечке курил Каблуков. Заслышав шаги, он встрепенулся и сделал движение, чтобы уйти.
— Седлай, — сказал гвардии майор.
Каблуков пошел седлать, а Лубенцов и Таня постояли под звездами, прижавшись друг к другу. Потом послышался цокот лошадиных копыт, звяканье уздечек. Подошел Каблуков с конями.
По дороге Лубенцов и ординарец молчали. Гвардии майор думал о том, каким странным тоном произнесла она те слова: «Я сделаю все, что вы захотите». Эти, слова, думал он, связали их навсегда, и все на свете казалось ему теперь легким и простым.
Кони скакали быстро. Уже перевалило за полночь. Наступило 2 мая.
XXIV
На следующий день, 2 мая, Таня не смогла приехать, так как произошли неожиданные и важные события.
В ночь на 2 мая из Берлина на запад через районы Вильгельмштадт и Пихельсдорф прорвалась большая группировка немецких войск общей численнностью до 30 тысяч человек с самоходными орудиями и бронетранспортерами.
Не успел Лубенцов прибыть в Потсдам, как из Гатова и Кладова сообщили первые сведения о появлении на дорогах больших масс вооруженных немцев.
Вся дивизия поднялась по тревоге. В предрассветной густой темноте, только изредка прорезаемой лучами карманных фонариков, солдаты грузились на автомашины и отправлялись на север, чтобы перекрыть дороги, ведущие из Берлина на запад.
Телефоны в штабе беспрерывно звонили. Сообщались все новые подробности о прорывающихся немцах, которые шли густыми колоннами, избегая по возможности населенных пунктов.
Лубенцов поднял разведчиков, спавших в доме напротив. Они быстро вскочили, разобрали автоматы и гранаты. Их уже дожидался грузовик. Вскочили в кузов. Машина быстро двинулась к северу.
Рассветало. Мимо пролетело одно селение, затем другое. По временному мосту, возле которого занимали оборону саперы, машина с разведчиками выехала к Фарланду. Севернее этого селения, на холме, Лубенцов велел остановиться.
Разведчики спрыгнули с машины и пошли вслед за гвардии майором к видневшейся неподалеку большой дороге.
Им не пришлось долго ждать. Из-за поворота показалась колонна немцев, насчитывавшая не меньше тысячи человек. Впереди двигалось штурмовое орудие типа «фердинанд». Шествие замыкалось вторым таким же орудием. Черные кресты на самоходках напомнили Лубенцову прошедшие годы войны.
Он внимательно следил за колонной, потом, полуобернувшись к Мещерскому, сказал:
— Дайте залп.
Разведчики дали залп. Немцы засуетились, рассыпались в придорожных кустах и в складках местности и ползком, на четвереньках, бегом двинулись дальше. Самоходки остановились и выстрелили три раза по видневшейся неподалеку железнодорожной станции.
Через несколько минут к Лубенцову подоспела батарея. Артиллеристы развернули пушки и дали залп по деревне, где скрылись немцы.
