— Да. Элизабет. Елизавета Николаевна. Нет на свете лучше, чем русская женщина.
— Это верно, — сказал Воронин.
— Она умерла, — продолжал Кранц. Его лицо стало печальным. — И после нее я стал несчастный. Не надо было уезжать из России. Здесь она не могла. Хотела обратно, в свое отечество. — После некоторого молчания он спросил: — Не разрешите ли вы мне, господин фельдфебель, ставить вам один вопрос.
— Пожалуйста, спрашивай.
— Это правда, что будет уничтожение помещиков?
— Как так — уничтожение? Никакое не уничтожение. Землю отберут, народу раздадут. А как же? Думаю, что сами крестьяне хотят. Им прямая выгода.
— Они не хотят, — сказал Кранц.
— Как так не хотят?
— Нет. Они хотят, но они боятся. Они имеют страх.
— Чего же тут бояться? Надо им разъяснить. Проводить работу с теми, кто боится. Почему боятся?
— Месть помещиков. Понимаете — месть.
— А что? Угрожают помещики?
— Да, — сказал Кранц.
Воронин свистнул и покачал головой.
Дальше они шли в молчании. Наконец Кранц остановился на обсаженной липами улице у облупившегося четырехэтажного дома. Они прошли в дом. Кранц постучал в одну из дверей третьего этажа. Зажегся свет, дверь открылась. Перед ними стоял плосколицый, плешивый молодой человек в пижаме. Он посмотрел на Воронина, Воронин — на него, лица обоих выразили удивление, потом расплылись в улыбке. Воронин закричал:
— Подожди, подожди. Это где же я тебя!..
Человек в пижаме воскликнул:
— О-о!.. — И неожиданно заговорил по-русски: — Через речку!.. Через Одер! Раз, два, три — готово!
Да, это был старый знакомый старшины Воронина — Фриц Армут, бывший штаб-фельдфебель германской армии, на днях вернувшийся из русского плена. Воронин и другие разведчики утащили его в качестве «языка» из немецкого передового охранения в апреле этого года. Черт возьми! Это все казалось событиями незапамятной древности. Армут побежал впереди Воронина, открывая перед ним двери, и был страшно рад, как будто встретил родного брата. Он познакомил его с женой и детьми и все время говорил то по-немецки — для своих, то по-русски — для Воронина.
После того как Воронин вытащил его за шиворот из войны, Армут оказался в советском лагере для военнопленных на Украине. Там пленных использовали на лесозаготовках. Относились к ним хорошо, жили они терпимо. А потом он заболел, и его вместе с другими больными и слабыми здоровьем погрузили в эшелоны и отправили в Германию. Рассказав об этом Воронину, Армут повернулся к жене и стал рассказывать — уже по-немецки — о том, как ловко этот «фельдфебель» с несколькими разведчиками утащили его из-под носа у всей германской армии как раз в тот момент, когда к ним в дивизию приехал рейхсминистр фон Риббентроп. Армут все это рассказал, перемежая слова непонятным для немцев выражением, которому он научился в России:
— Эх, ёльки-пальки!
Эти слова и немецкое произношение их неизменно вызывали на лице Воронина улыбку.
— Эх, ёльки-пальки, карашо!
Армут стал торопливо накрывать на стол.
— Закуска нет, — сказал он. — Водка нет. Немножко спирт есть, ёльки-пальки!
Но Воронин отказался — шофер нужен был срочно, и они отправились в комендатуру.
— Привел старого знакомого, можно сказать — дружка, — сказал Воронин, распахивая дверь комендантского кабинета.
Лубенцов взглянул на Армута и тоже сразу вспомнил этот искусный и отважный поиск через Одер, за который его, Лубенцова, наградили орденом Александра Невского.
Когда Армут ушел, чтобы заняться машиной, Воронин сообщил Лубенцову о многозначительных словах «одного старого немца» насчет того, что помещики запугивают крестьян.
— Бабьи сплетни! — рассердился Лубенцов. — Как они могут запугивать? Чем?… А если бы это и было, я бы уж давно об этом знал. Что-то слишком ты с немцами связался, Дмитрий Егорыч! И каким образом, скажи, пожалуйста, он мог тебе это рассказать, раз ты по-немецки еле понимаешь?
— Этот немец, — сказал Воронин, чуть покраснев, — говорит по-русски. Это Кранц.
— Опять Кранц! Сколько раз просил я вас, товарищ старшина, не якшаться с этим прихвостнем баронета Фрезера! Идите.
Уже спустя два дня Лубенцов горько пожалел об этом «разносе». Сведения Кранца подтвердились. В селение Финкендорф однажды ночью прибыл какой-то человек с запада, который привез письмо крестьянам от помещика, графа фон Борна, сбежавшего ранее в связи с приходом советских войск. Фон Борн был одним из богатейших помещиков в провинции. Во времена Гитлера он, хотя и не занимал официальных должностей, тем не менее был связан и по-родственному и знакомством с крупными деятелями нацистской партии. Сын его служил начальником штаба одной из эсэсовских танковых дивизий. Вообще фон Борнов было много в «вермахте».
Помещик в своем письме угрожал, что каждый, кто посмеет воспользоваться его землей и имуществом, будет объявлен вне закона. Он сообщал своим крестьянам, что русские через полтора года, в соответствии с тайными решениями «большой тройки», оставят эти края, и тогда он на законном основании взыщет с крестьян, и они, люди, посягнувшие на чужую собственность, будут рассматриваться как воры и грабители и будут судимы как таковые.
Это письмо произвело на крестьян большое впечатление.
Хотя община Финкендорф была одним из застрельщиков земельной реформы — еще десять дней назад общее собрание крестьян вынесло решение по этому вопросу, — теперь даже самые активные члены общины и общинного управления перестали упоминать о предполагавшейся реформе, словно никаких разговоров о ней и не было. Слова «земля», «реформа» стали запрещенными словами.
Узнав об этом, Лубенцов вечером выехал в Финкендорф. Остановив машину возле пивной, он увидел через неярко освещенные окна, что народа там полно. Он вошел вместе с Ксенией. Люди сидели вокруг столиков, играли в домино и в карты и потягивали пиво из кружек. Лубенцов сразу заметил среди них в углу бургомистра Ланггейнриха. Бургомистр встретил коменданта не без замешательства. Возле него сразу очистили два места, и Лубенцов с переводчицей сели у столика. Ланггейнрих заказал две кружки пива. Разговор в трактире моментально умолк, только слышны были удары костяшек по столу.
— Как дела? — спросил Лубенцов. — Что-то с заготовками у вас дело идет слабо. А я всегда надеюсь на вас, Ланггейнрих, больше, чем на многих других бургомистров. Все-таки вы член компартии, старый антифашист.
— Все будет сделано, господин подполковник, — сказал Ланггейнрих и добавил, чуть усмехаясь: — Вы всегда спешите, господин подполковник. А крестьяне — народ медлительный.
— Это верно, — усмехнулся и Лубенцов.
— Останетесь ночевать у нас или поедете дальше? — поинтересовался Ланггейнрих.
— Пожалуй, у вас останусь. Устроите на ночлег?
— Устроим.
Ланггейнрих встал с места, бросил хозяину на ходу: «Запишешь на меня», — и вместе с Лубенцовым и Ксенией вышел на улицу. Здесь возле машины, вокруг Фрица Армута, стояли человек шесть крестьян. Он им что-то громко и оживленно рассказывал. При виде Лубенцова он замолчал. Все расступились.
— Мы пойдем пешком, — сказал Лубенцов Ксении. — Пусть он едет к дому бургомистра. Так вот, — обратился Лубенцов к Ланггейнриху, медленно шедшему рядом с ним. — Что это вы за письмецо получили? И известие об этом письме доходит до меня не через вас, Ланггейнрих, а совсем другими путями. Нехорошо получается. Неприлично. Просто из рук вон. Бургомистр по крайней мере обязан информировать коменданта о разных происшествиях.
