детальки. А когда я узнал о его смерти, полтора суток валялся в камышах, грыз жесткие стебли и, чтобы успокоиться, чтобы уравнять хорошее, что сделал для меня батя, выискивал в памяти обиды. Все вспомнил: и волосатый кулак под носом, и мамин плач, и как он обзывал меня в минуты гнева. Но обид не было. Он стоял в памяти справедливый и гордый, великий мастеровой, суровый, но любимый и близкий до того, что я долго — да и сейчас в тяжелые минуты — чувствую его рядом.
Аракелян молчал. Романовский выждал и сказал:
— Я пойду… В эскадрилье один дежурный пилот Туманов.
— Ничего, я позвоню. Нам есть о чем поговорить…
А Вася Туманов, положив голову на руки, действительно скучал в эскадрилье один.
Резко открылась дверь, и на пороге возник Корот — лицо красное, козырек фуражки сбит чуть набок.
— Где Романовский?
— Не знаю, товарищ командир.
— Тьфу, черт! А кто должен знать? Вы дежурный или посиделка? Срочное задание… Тогда ты! — Корот в упор посмотрел на Туманова. — Справишься?
— С чем? — не понял Вася.
— Быстренько собирайся в соседний город. В Балашов, гутарю, собирайся! Повезешь консервированную кровь. Там роженица в тяжелом состоянии. Понял? Автомашина ждет на улице, отвезет прямо к самолету… Только без фокусов, петух!
— Есть! — вскочил Вася и нагнулся за планшетом, скрывая радость: в такую погодку его еще не выпускали. Глухо заурчал телефон. Вася схватил трубку.
— Да, я… Пока ничего… Все в порядке, Сурен Карапетович… Понятно!
— Чего там? — нетерпеливо спросил Корот. Вася помедлил. Потом решительно:
— Тоже ищет Романовского. Ну я пошел?
— Давай, давай!
Через несколько минут Вася Туманов уже сидел в самолете.
Лопасти винтов качнулись, превратились в прозрачные вертящиеся круги, и «супер», легко покачиваясь на мягких дутиках, вырулил на стартовую дорожку. Здесь он взревел несколько раз, очищая запальные свечи, и, дрогнув, слегка приподняв нос, сорвался с места.
Маленький двухмоторный самолет красив в воздухе. Полет на нем — одно наслаждение. Вот и сейчас, включив электрокнопку «крейсерский режим», Вася с удовольствием прислушивался к изменившемуся звуку двигателей — они запели бархатно — и наблюдал за плавным движением стрелки скорости.
В кабине уютно, а вокруг слезится небо. Планки стеклоочистителей ритмично покачиваются, стирая мелкую водяную сыпь.
— «Излучина», я 1213, вышел из вашей зоны, разрешите перейти на связь с «Кардифом»? — запросил Вася командный пункт и, получив «добро», переключился на радиостанцию дальнего действия.
Теперь как учили: сличать бежавшие под крылья леса, речки, дороги с картой и следить за приборами. Глаз все время должен видеть и землю, и заданную цифирку на шкале обычного компаса, потому что радиокомпаса, стрелка которого все время показывает, куда лететь, на «супере» нет. Пилот все время, почти автоматически, ищет земные ориентиры и каждые пять секунд косится на контрольные стрелки. У опытного летчика на это уходит мало времени, он вроде бы и не замечает эту работу, а у Василия немного больше, но все равно как жалко, что нет пассажиров. С ними веселей: то перекинешься словцом, то имитируешь отказ двигателя и смотришь в зеркальце, как каменеет или, наоборот, суетится, зачем-то хватает свой чемодан какой-нибудь бородатый пижон. А вот старичков Вася возит осторожно, особенно тех, кто впервые поднимается в воздух. Лица у них блаженные. Заявится такая бабуся домой, и рассказов будет уйма, и обязательно помянет добрым словом пилота.
Вася оглянулся. Нет никого! Только зеленый фанерный ящик с ампулами лежит на мягком- сиденье.
замурлыкал он полюбившуюся песенку.
Поет и смотрит вперед. Ему нравится эта особенность летной работы — смотреть вперед. Самолет скользит под самой кромкой облаков. Начинает чувствоваться скрытая в них сила: невидимые руки берут машину за бока, приподнимают, бросают вниз, играючи подталкивают под крылья. Надо бы снизиться, но сразу вспоминается серьезное лицо и лопоухая голова Ильи Борща, он бы отрубил точно по Наставлению: пилот не имеет права нарушать безопасную высоту полета! «Вниз не имеет права, — корректирует Вася. — А вверх? Что, если вверх? Герман Титов вел корабль в раскаленной плазме, а я на зубок попробую только обыкновенные облака!» Мысль еще не улеглась, а руки уже потянули штурвал на себя.
«Супер» вошел в серую муть, и она спрятала его.
Сейчас в зрачках пилота отражается голубовато-коричневый шарик с искусственной полосой горизонта и самолетиком над ней. Авиагоризонт — главный прибор слепого полета. Самолетик плавно колышется над черточкой, и так же плавно пробивает толщу облаков быстроходная машина. Винты режут мутную, липкую наволочь, скользящую по мокрым плоскостям. Звездочками светятся крупные дождевые капли, разбиваются о стекла и убегают вниз и в стороны. Шум моторов приглушенный, тяжелый.
Цифры заданного курса на компасе медленно уходят от контрольной черты.
Толст облачный слой — зря Вася в спешке так плохо слушал консультацию дежурного синоптика! Потеют ладони на штурвале, пальцы сжимаются и разжимаются, будто манят, зовут к себе верхнюю кромку. Ну, скоро, что ли?
Наконец, когда начала нервно подрагивать розовая Васина губа, «супер», как дельфин из парной воды, выпрыгивает из облаков.
снова мурлычет Василий.
Оба мотора гудят равномерно, и светлые, сплетенные из золотистых нитей диски воздушных винтов блестят, подсвеченные солнцем. Внизу взбитое до пены молочное море, по нему скользит маленькая крылатая тень.
Резко обрывается песня — вздрагивают плечи пилота. Рот у Васи открыт, будто там застряло жесткое слово. Не веря глазам, он подается вперед к черной шкале компаса. Нога давит на педаль управления, возвращая самолет на заданный курс. Но сколько времени он уходил влево? Циферблат секундомера не отвечает на вопрос — Вася забыл включить секундомер, влезая в облака.
По штурманскому расчету, до Балашова осталось лететь немного. Пора пробиваться вниз, туда, где реки, дороги, туда, где спокойней.
